В тот же день об этой истории узнал Рихтер. Он позвонил своей знакомой за границу и попросил ее послать телеграмму в Музикферайн, в Вену: «Если вы примете оркестр Баршая без Баршая, я никогда больше не буду выступать в Вене».
Он действительно выступил там в следующий раз за два года до своей смерти. Дирижировал я.
Вас, возможно, удивит, почему Рихтер не мог послать подобную телеграмму из Москвы сам. Отвечу случаем из моей жизни. Однажды после наших гастролей на Филиппинах я получил на новый год поздравительную телеграмму от президентской семьи Маркосов. А мы с Имельдой Маркос мило там пообщались, она разбиралась в музыке, создавала музыкальные школы, хотела оживить музыкальную жизнь на Филиппинах. Само собой, получив поздравление, я пошел на телеграф и отправил ответ. На другой день меня вызывают. Это слово в СССР было всем понятно, не надо было добавлять куда. «Мы знаем, — говорят, — что вы отправили телеграмму генералу Маркосу». — «Отправил, тут никакого секрета». — «На первый раз простим. Но впредь имейте в виду: за переписку с этими адресатами отвечает в нашей стране товарищ Брежнев».
Вернулись мои ребята с гастролей, пришли на репетицию. Мы встретились как ни в чем не бывало, продолжили работать.
Меня вызывали в разные инстанции, таскали по парткомам и партсобраниям, пытались заставить переменить решение. Совестили, запугивали, обещали звания. Я знал по опыту, что если дрогну — уничтожат.
Наконец оркестру велели устроить собрание и осудить меня. Отказаться музыканты не могли — они подневольные.
Проводилось собрание в репетиционном зале ансамбля народных инструментов. Начал директор оркестра Шпаковский. Хороший, в общем, дядька, фронтовик. Сейчас его уже нет на свете. «Мы, — говорит, — собрались, чтобы обсудить ваш поступок, Рудольф Борисович, ваше решение уехать из страны, покинуть нас. Как же так? Почему вы хотите уехать, зачем? Может, все обсудим и вы передумаете?»
Встает Женя Непало, гобоист, партийный такой товарищ. Однажды прямо накануне гастролей он по пьяному делу ввязался в драку и получил пятнадцать суток. Я его отстоял, взял на поруки, клялся, что за рубежом он будет пить только минеральную воду под моим личным присмотром. Выпустили. Женя говорит: «Да что обсуждать. Решение принято. Это — отрезанный ломоть, не надо человека мучить».
Миша Богуславский выступает, с которым мы когда-то списки будущего оркестра составляли. «Ну, я, — говорит, — не могу ничего плохого сказать в адрес Рудольфа Борисовича, он прекрасно нами руководил. До сих пор все было замечательно. Но в последнее время начались вещи, которые не всем нам нравились. Он стал играть с нами симфоническую музыку, а именно симфонии Бетховена. Да, записи получились удачные, и Дмитрий Дмитриевич даже сказал, что такого Бетховена мы не слышали со времен Клемперера. Не спорю, играли мы не без удовольствия, Бетховен есть Бетховен. Но все-таки я камерный музыкант и считаю, что Московский камерный должен сосредоточиться на камерной музыке». Ребята поняли, какой это умный ход, и тоже стали меня укорять за увлечение симфонической музыкой. Но уловка не прошла. Один альтист, который сравнительно недавно был в оркестре, возмутился: «О чем вы говорите, товарищи? О какой камерной музыке вы говорите? При чем тут камерная музыка? Человек изменяет родине, покидает страну, а вы — камерная музыка, камерная музыка. С тех пор как Рудольф Борисович решил продаться американско-еврейским сионистам, я не могу спокойно спать». Тут кто-то из ребят говорит: «Я тоже». Потом второй: «И я вообще не сплю». Понятно, что издеваются, но не прицепишься же: лица серьезные. Альтист этот: «Зачем вы едете туда, где убивают наших палестинских братьев?» Отговорил, сел. Продолжения не было — его никто не поддержал. И собрание увяло. Оно и с самого начала было несерьезным, игрушечным, особенно после того, как кто-то помянул недавнюю историю с Трубашником, и все стали в голос смеяться. Семен Трубашник, замечательный гобоист из оркестра филармонии, решил уехать. Он был членом партии. Созвали партсобрание, чтобы его хорошенько измордовать. Спросили Трубашника: «Ну и что же ты там будешь делать? Вот ты приедешь в Израиль — что ты будешь делать?» Этот умница ответил: «Я вступлю там в коммунистическую партию». И все. Испортил удовольствие. Едет человек поддержать израильскую компартию…
Тогда, надо сказать, многие поехали поддержать израильскую компартию. Потом у меня отобрали мой прекрасный альт Страдивари из госколлекции. Шостакович был уже очень болен. И вдруг однажды — звонок.
— Рудольф Борисович, вы еще играете на альте?
Меня как молнией ударило. Я понял, в чем дело. Но я не мог его обманывать.
— К сожалению, Дмитрий Дмитриевич, нет. Он помолчал-помолчал, потом говорит:
— А вы совершенно правы, знаете. Вам нужно больше и больше дирижировать. Это ваша задача. Дирижировать надо.
Какая же щедрая душа была у него, если я вот фактически отказал ему, а он не только не обиделся, но нашел для меня такие слова. Я воспринял их как его благословение. Но… великая альтовая соната, его последнее сочинение, посвящена не мне, а Федору Дружинину, который первым ее исполнил.
Случилось так, что я слышал потом своего Страдивари в чужих руках. Его голос, который долгие годы был моим собственным голосом, совершенно переменился. Он потух. Эти инструменты — живые. Они невероятно чувствительны. Добиться их согласия можно только высокой техникой — давления они не выносят. Только тот, кому удается получить, а не выжать звук, услышит голос неземной красоты и силы. Но когда душу такого инструмента порабощают, он умолкает, звук делается плоский, металлический.
Скоро Шостаковича не стало. Хоронили мы его, потом поехали на поминки в Жуковку. Все были, конечно, — Мравинский, Кондрашин, Рождественский. Мравинский вдруг предложил тост за меня. Я был тронут и растерян. А Максим, сын Д. Д., говорит: «Знаешь, Рудик, папа тебя очень любил». Выпили, я вышел на крыльцо. А там уже Вайнберг стоит, тоже вышел. Стоим рядом, молчим. Он мне говорит: «Закончилась великая эпоха в музыке».
И в музыке, и в моей жизни. С тех пор я всегда чувствовал отсутствие Шостаковича. Я думаю, он был великий гений, которого на родине не оценили.
Когда-то пришел ко мне в гости, еще с первой своей женой, Ниной Васильевной. А теща, мама Ани Мартинсон, знала, что он обожает пельмени. Может съесть штук сто. Весь день она лепила эти пельмени, и когда Д. Д. сел за стол, поставила перед ним кастрюлю. Он открыл крышку… И такое лицо сделал… Потом говорит: «Я думал, нас звали на интеллектуальную беседу, а оказывается, мы приглашены на essen-фестиваль!»
