есть жизнь, энергия, самоопределение.
Свобода и необходимость противоречат друг другу, но в реальной жизни граница между ними преодолевается в процессе хозяйственного проникновения в объект. Утверждая свое человеческое достоинство, человек должен в первую очередь освободить себя экономически, ибо богатство – это власть, дающая преимущество субъекту, в то время как бедность – это бессилие, обеспечивающее преимущество объекта. Как только человечество достигнет экономической самодостаточности, оно будет свободно в своих желаниях. В этот момент свобода станет свободой отражать Софию и тем самым участвовать в сотворении мира [375].
В-третьих, «Философия хозяйства» вписывалась в современные Булгакову французские и в особенности в немецкие дебаты по поводу методологии общественных наук. Эти дебаты широко развернулись на страницах «Archiv fur Sozialwissenschaft» («Архив социальных наук»), в котором печатался и Булгаков, а также совместного германо-российского «Логоса», издававшегося в 1910-е годы. Позиция, занятая Булгаковым, очень походила на позицию Вебера: наука представляет собой созерцательный момент в хозяйственной жизни, а социальная наука, по аналогии, представляет собой созерцательный момент в социальной политике. Хотя Булгаков и выражал некоторые сомнения в праве социологии на существование ввиду того, что она сводила всю сложность истории к моделям и формулам, в итоге он пришел к выводу, что бесспорное наличие изучаемого ею объекта, а именно общественной жизни, делает ее легитимной.
Единственная опасность возникает тогда, когда общественно-научная гипотеза начинает восприниматься как этический императив, или, по словам Вебера, когда опытная наука берется за создание «обязательных норм и идеалов, из которых потом будут выведены рецепты для практической деятельности» [376]. Действительно, именно это произошло с экономическим материализмом, который хотя и представлял собой потенциально полезный эвристический метод, утратил свою эффективность, когда начал претендовать на универсальность. Экономический материализм, несмотря на его многочисленные недостатки, важен как первая попытка сформулировать философию хозяйства, и его философское значение обычно недооценивается. При этом правда, что он претендует на статус тотальной и абсолютной системы. Марксизм, несмотря на его заявления об обратном, телеологичен. В историческом материализме базисом является нумен истории, а надстройкой – феномен. Однако экономический материализм был вульгаризирован превращением в «науку», тогда как на самом деле он представляет собой метафизику истории [377].
С точки зрения Булгакова, основная идея экономического материализма заключается в том, что мир – это гигантское хозяйство, а экономика играет определяющую роль и в истории, и в жизни. В известном смысле можно сказать, что вся культура представляет собой хозяйственную деятельность. Однако, вместо того чтобы исследовать экономическую сторону жизни как проблему философии хозяйства, экономический материализм стремится вписать в свою железную схему все стороны человеческой жизни. Он пытается стать философией истории; но его метод – социологический, а не исторический. Он утверждает, что может определять будущее. Экономический материализм также противоречит сам себе, соединяя радикальный социологический детерминизм с радикальным прикладным прагматизмом [378].
Наконец, философия Булгакова выявила и подчеркнула творческие составляющие, присущие христианству и церкви. Разумеется, гений христианства вдохновлял на великие творческие дела в разные исторические времена; но XIX век к таким эпохам не относился. Булгаков поддержал и развил положение Алексея Хомякова о творческом богословии, открытом не только для священнослужителей, но и для всех членов церкви. По мысли Булгакова, в этом мире христианство стало стимулом для творческой деятельности, как в эстетическом, так и в материальном смысле.
Итак, что же философия Булгакова говорит нам о том, какое место принадлежит ему в культуре русского Серебряного века? В какой степени его можно считать личностью, «характерной» для этого периода? Позволяет ли наше внимание к его размышлениям выявить некие особые ключевые характеристики интеллектуальной жизни той поры? Булгаков был достаточно независимым мыслителем, чтобы позволить своим идеям говорить за себя. В то же время сильное нравственное чувство, религиозный дух, постоянно присутствующее чувство радости, которым сопровождается творческий процесс, – все это является общими чертами мысли Серебряного века. Христианская этика Булгакова с несомненностью выражает «дух времени», который выразили и такие его разные современники, как Бердяев, Блок, Скрябин, Иванов, Франк, Ходасевич и многие другие. Хотя многие из них яростно не соглашались или не согласились бы с конкретным содержанием идей Булгакова, можно с уверенностью сказать, что он затронул центральный нерв интеллектуальной жизни эпохи [379].
Нельзя отрицать, что Булгаков отличался от своих собратьев-интеллектуалов сдержанностью, антиутопизмом, положительным отношением к православной церкви. Возможно, отчасти индивидуальность его позиции объясняется преданностью определенным идеалам, усвоенным в детстве, твердостью глубоко религиозного мировоззрения, характерного для интеллигентов, вышедших из среднего слоя общества. Эта оригинальность, это сознание собственной социальной принадлежности, отличной от городских интеллигентских корней того же Бердяева или Белого, возможно, обусловили особую глубину и точность его мысли. Многие собственные идеи Булгакова стали известны лишь после того, как более темпераментные Бердяев и Флоренский взялись за их популяризацию, изложив их в более доступной форме.
Помимо всего прочего, четкость, с которой Булгаков позиционирует свою мысль относительно современных ему интеллектуальных течений, помогает нам осмыслить Серебряный век как период продуктивного взаимодействия неокантианства, романтизма, христианства и традиций русской мысли XIX века, в частности Соловьева, Федорова, Достоевского. В состав того фермента интеллектуальной и культурной активности, на котором вырос Серебряный век, входила совершенно необычайная смесь противоречивых, но каким-то образом дополняющих друг друга идей. «Дух синтеза», столь обсуждаемый в ту эпоху, был намного мощнее простого синтеза музыкальных, литературных и изобразительных форм искусства; он представлял собой соединение идей европейского XIX столетия, пропущенных сквозь призму оригинальной русской философской традиции. На основе духа синтеза была создана новая стремительно заявившая о себе культура. Ее наследником предстояло стать европейскому XX веку.
Наконец, ход интеллектуальной эволюции Булгакова предполагает особую периодизацию русского Серебряного века. Представляется, что эту эпоху следует разделить на два периода: начальный подъем, наблюдавшийся в 1900 году, появление сомнений в позитивизме и ощущения новой зари; и зрелую фазу, наступившую после 1910 года, в которой постепенное развитие и кристаллизация идей, определивших восстание против позитивизма, привело к появлению реальных альтернатив. Действительно, Булгаков, Бердяев, Белый и другие создали свои фундаментальные труды, отразившие этический, религиозный и метафизический «дух» эпохи, сразу после 1910 года. Возможно, именно преодоление позитивизма этими мыслителями расчистило путь для принесшей щедрые плоды творческой деятельности русского авангарда.
Часть IV
На пути к новой России?
Глава десятая
Церковный собор 1917–1918 годов
На смену политическим брожениям и переоценке ценностей, характерных для 1900-х годов, в 1910-е пришел новый вид интеллектуальной и культурной деятельности. В предисловии к «Возмездию» Блок назвал 1910 год концом эпохи, отмеченным «кризисом» символизма и смертью
