Нужно отметить, что русские военачальники с самого начала войны обнаружили понимание, какая ставка в игре. Всякие столкновения и споры из-за компетенции сократились. Едва только выяснилось от разведчиков Боура, что Левенгаупт пойдет не в Ингерманландию, а на соединение с королем, как Апраксин, получив об этом известие, не дожидаясь никаких специальных распоряжений свыше, приказывает Боуру, "чтобы немедленно шел со всей своей дивизией в случение нашей армии и смотрел пути Левенгоуптова и держал сколько возможно". Апраксин знал, что Боур теперь для него потерян до конца войны и что ему, Апраксину, придется в дальнейшем бороться против Любекера, не рассчитывая ни на какую поддержку. Но он знал также, что отныне главная опасность грозит на московском направлении, и он не колебался и торопил присоединение Боура к Шереметеву. Как не похоже это на поведение фельдмаршала Огильви, перешедшего на русскую службу за прекрасное вознаграждение, даже и принесшего некоторую пользу в 1703- 1705 гг. по части организации русской армии (хотя наши военные историки вовсе не склонны преувеличивать эти заслуги): когда же шел вопрос о жизни или смерти русской армии в Гродно, то Огильви нашел время злобно ссориться с Меншиковым, докучать этой ссорой Петру, обижаться за нарушение его полномочий и разводить какую-то долгую полемику явно личного характера, не очень вспоминая об интересах страны, куда он нанялся на три года.
Шведского короля с главной армией ждали на Двине, Левенгаупта в Пскове, Любекера в Петербурге. Во главе северной обороны царь поставил Федора Матвеевича Апраксина с подчинением ему Нарышкина, командовавшего в Пскове, генерал-поручика Боура в Дерпте{34}.
В мае и июне на Дону разгоралось грозное восстание Булавина, с которым предстояла явно гораздо более опасная борьба, чем с только что бывшим астраханским{35}. Так мстила историческая Немезида, "неизбежный рок", так проявляло себя логическое развитие событий, так отвечал от времени до времени народ, расплачиваясь за гнет, за жестокое крепостное рабство, за эксплуатацию со стороны помещиков, за произвол приказных, за бесправие, за лихоимство - за долгие и жестокие неправды, от которых страдали массы.
В этой обстановке английское правительство, по существу неизменно враждебное России, решилось на определенно недружелюбный шаг. Королева Анна поздравила шведского ставленника Станислава Лещинского с восшествием на польский престол. Уведомляя об этом Витворта, статс-секретарь Бойл предлагает послу "смягчить" (of softning) всякими способами неблагоприятное впечатление, которое будет произведено на царя этим поступком Англии, и тут же приказывает послу уверить Петра в "величайшей дружбе и уважении", которое королева "продолжает" питать к царю{36}.
Вообще британское правительство в это время в полном соответствии с настроениями, порождавшимися противоречивыми слухами о военных действиях в Литве и Белоруссии и о булавинском деле, то вело себя вызывающе, то сейчас же извинялось, то опять позволяло себе самые дерзкие выходки. Как уже упоминалось, русского посла Матвеева арестовали на улице в Лондоне и отвезли в тюрьму якобы за какие-то частные его долги. Статс-секретарь Бойл распорядился его освободить и принес извинения. Он называет происшедшее "несчастным случаем" (an unhappy accident) и "вопиющей дерзостью" (a crying insolence) и приказывает Витворту всячески уверить царя в "глубоком сожалении" королевы и в том, что Матвееву будет дано полное удовлетворение{37}.
Ссориться с Россией серьезно и вполне открыто англичане еще пока ни в каком случае не хотели. Война с Францией была в разгаре, поползновения дипломатии Людовика XIV переманить Россию на свою сторону были в Англии давно известны. Да и слишком много экономических интересов англичан было связано с Россией. Возвращаясь снова и снова к случаю с Матвеевым, Бойл пишет Витворту: "Я боюсь, что этот необычайный случай может создать большое смущение и затруднительное положение для вас и для всех подданных ее величества, находящихся во владениях царя. Поэтому вы должны сделать все от вас зависящее, чтобы отвратить бурю самыми сильными уверениями в великом почтении и дружбе ее величества к царю..."{38} Бойл возвращается к этому случаю с Матвеевым, выражая очень серьезное беспокойство, давая самые формальные "удовлетворения" и принося самые горячие уверения в истинной "дружбе" королевы к царю.
Это тем более характерно, что британский кабинет получал в это самое время от своего московского посла Витворта неблагоприятные для России сведения.
У Витворта были свои агенты, и, отчасти пользуясь излишней откровенностью офицеров, бывших на русской военной службе иностранцев, отчасти же прямым подкупом он добывал стороной такие подробности происходящих в Литве и в Белоруссии сражений, которые могли бы убедить англичан в слабости русской армии. "Вы видите, что дела царя в очень опасном положении вследствие недостатка в способных генералах и офицерах... Бедный царь никогда не узнает истины"{39} , - такой припев в том или ином виде постоянно умудряется ввернуть Витворт в свои донесения.
9
В донесениях Витворта мы нашли ценнейшее указание, что еще в середине августа 1708 г. русский инженер, которому было поручено обследовать пограничную местность от Великих Лук до Гомеля, высказывал мнение, что шведам почти невозможно будет прямое движение на Москву через эту границу и что они скорее двинутся к Черниговской области и к Украине.
Значит, еще в середине августа, т. е. еще до поражения Левенгаупта при Лесной, и до перехода Мазепы на сторону шведов, и до возникновения нового плана Карла XII, в России видели, что Карл XII так или иначе принужден будет пытаться идти на Москву не прямой смоленской дорогой, но непременно через Украину. Восторженные хвалители Карла говорят о "гениальном" плане похода через Украину на Москву, плане, который, по их убеждению, непременно удался бы, если бы не постигшая короля крупная полтавская неприятность. Но цитируемый английский документ неопровержимо доказывает, что Карл буквально сослепу, не имея ни малейшего представления о границе, через которую желал вторгнуться в Россию, дошел со своей армией до этой границы, толкнулся, так сказать, об нее, увидел всю неисполнимость своего намерения и повернул к югу только потому, что в противном случае ему оставалось бы лишь идти на запад, к Днепру, в Литву, где ему делать уже было нечего, либо к северу, т. е. в Прибалтику. Но одержимый мыслью, что все решится в Москве, Карл XII уже давно считал прибалтийский театр военных действий второстепенным. Значит, оставалось идти па Чернигов и Полтаву. Но русские знали, что он этим непременно кончит, еще в середине августа, а Карл XII об этом "узнал" лишь в середине сентября 1708 г. Его разведка в 1708 г. решительно никуда не годилась. Всякий историк, изучающий вторжения, которым подвергалась Россия, без колебаний скажет, что, например, Батый безусловно перед нашествием знал несравненно лучше, куда он идет, чем Карл XII, когда он, посадив Лещинского на польский престол, собрался в "московский" поход и велел Левенгаупту организовать такой обоз, чтобы всего хватило до самой Москвы{40}.
