Через Сильвию Бич Фицджеральд познакомился с Андре Шамсоном,[131] единственным зарубежным писателем, с которым он сдружился за все годы своего пребывания за границей. Шамсон приехал в Париж из далекой Севенны, горного района к северу от Нима. Несмотря на высокую оценку критиками его романов о родном крае, он был вынужден перебиваться на зарплату клерка Национального собрания, и ютился в квартирке под самой крышей, в доме, расположенном позади Пантеона. Как-то вечером Фицджеральд наведался к нему. Он с трудом поднялся по лестнице, потому что притащил с собой огромный чан, наполненный льдом и бутылками с шампанским. Когда Шамсон встретил его на полпути, Скотт предложил искупаться в чане и тут же снял рубашку. «Хотя, — вспоминал Шамсон, — я и не пуританин, мне в душу все же закралось опасение — Скотт уже начал снимать штаны. Пустив в ход все свое красноречие, я убедил его, что исполнить задуманное ему будет все же удобнее у меня в квартире».
Зельда между тем упорно занималась балетом. Всякий раз, когда Шамсон приходил к Фицджеральдам, он заставал ее с лицом, покрытым кремом. У Шамсона сложилось впечатление, что отношения между Скоттом и Зельдой бурные и что они несчастливы. Несмотря на это, Скотт продолжал оставаться приветливым хозяином и чудесным собеседником, которого интересовало все и вся. Он редко говорил о писательском мастерстве. «Временами, — вспоминал Шамсон, — Скотт приоткрывал занесу над тайнами своего искусства, но назначение художника он видел в том, чтобы жить». Насыщенная жизнь неизбежно проявится в творчестве. Шамсону, которому в то время было двадцать шесть, Фицджеральд казался двадцатилетним юношей и вызывал у него в памяти очаровательного любимца французских романтиков Альфреда де Мюссе. Подобно Мюссе, Фицджеральд сочетал в себе тщеславие, лиричность, щедрость души и одновременно неукротимое желание увековечить свою юность — но крайней мере, иллюзию ее — с помощью вина.
Фицджеральды вернулись в Америку в сентябре 1928 года. Скотту исполнилось тридцать два, и, как он отмечал в своем дневнике, это его «чертовски злило». Макс Перкинс, встретивший Фицджеральдов на пирсе после их осложненного штормами путешествия через океан, вспоминал, что у Скотта «одних счетов за вино скопилось долларов на двести. Тем не менее, выглядел он вполне сносно. Он сообщил мне, что вчерне закончил роман, и что осталось подработать лишь кое-какие места, которые ему не нравились». Хотя Фицджеральд и испытывал смущение от того, что уже получил от «Скрибнерс» аванс за роман в восемь тысяч долларов, он стал нажимать на издательство, требуя, чтобы оно ссудило ему еще некоторую сумму под будущую книгу. Перкинс пошел ему навстречу. Фицджеральд обещал вернуться из-за границы с законченной рукописью, но направил Перкинсу первую четверть лишь в ноябре. Вторая четверть не поступила и в марте 1929 года. Истек двухгодичный контракт Фицджеральдов на Иллерслай, и они вновь отправились в Европу. «Огромное спасибо за твое терпение, — извинялся Фицджеральд в письме Перкинсу перед отъездом, — и, пожалуйста, подожди еще несколько месяцев, Макс. Для меня этот период тоже оказался нелегким. Я никогда не забуду твоей доброты и того, что ты ни в чем не упрекнул меня».
Утешение доставляла лишь серия рассказов о Безиле Дьюке Ли, девять из которых он написал в период между мартом 1928 и февралем 1929 года. Эти повествования о его детстве дышали искренностью и непосредственностью. Даже самый слабый из них намного превосходили худосочные рассказы о любви, написанные им для «Пост». К 1927 году его гонорар за каждый рассказ возрос до 3500 долларов, и в тот год он заработал рекордную суму — 29 738 долларов. Но Скотт и Зельда продолжали жить с тем же размахом и неистовостью. «Мы живем без оглядки, — любили повторять они. — Когда мы поженились, мы взяли себе за правило никого и ничего не бояться».
В течение последних нескольких месяцев проживания в Иллерслае всем стало ясно, что беда может разразиться в любое время. Зельда не давала себе ни минуты покоя: она занималась живописью, писала, помогала Скотти делать уроки, а ее непрекращающиеся занятия балетом напоминали Джону Биггсу многодневные средневековые ритуальные пляски. Скотт тоже изменился. Недовольство собой подстегнуло в нем высокомерие. Случалось, он подходил к совершенно незнакомым людям в общественных местах и начинал задирать их: «Я Скотт Фицджеральд, а вы кто такой? Чем вы занимаетесь? И кому от этого польза?» Во время пребывания летом за границей его дважды бросали за решетку. По возвращении в Уилмингтон он вместе со своим шофером, бывшим боксером, отправлялся в населенные темными личностями районы города и встревал в драки, обычно заканчивавшиеся его доставкой в полицейский участок. Джону Биггсу несколько раз приходилось вставать среди ночи, чтобы вызволять его из рук блюстителей закона.
Описывая Нью-Йорк по возвращении из Европы в конце 1926 года, Фицджеральд вспоминал: «Спешка… граничила с истерией. Приемы были многолюднее… Темп убыстрился… спектакли стали смелее, здания — выше, нравы — вольнее, спиртное — дешевле, только все эти достижения не вызывали особого восторга. Молодые быстро изнашивались — в двадцать один год человек успевал ожесточиться и на все махнуть рукой… Мои друзья, как правило, пили лишнее и соответствовали духу времени тем полнее, чем больше пили… Город заплыл жиром, отрастил себе брюхо, отупел от развлечений и на сообщение о строительстве какого-нибудь сверхсовременного небоскреба отзывался только вялым «В самом деле?».
Все это побудило Фицджеральда вновь уехать в Европу весной 1929 года. Американцы обладают свойством обнаруживать любовь к своей стране, лишь оказавшись вдали от ее берегов. В ничем не примечательном коротком рассказе того периода Фицджеральд передал испытываемое им в момент отъезда настроение: «Глядя с палубы «Маджестик» на таявшие в дымке очертания Нью-Йорка, на исчезавший за горизонтом берег, он почувствовал, как на него нахлынула волна радости и гордости оттого, что там оставалась Америка, что изуродованная нагромождением заводов богатая земля — неиссякаемо плодородная и щедрая — все еще плодоносила, что в сердцах оказавшихся без компаса людей все еще находили отклик великодушие и любовь…»
Ступив на берег в Генуе в первых числах марта, Фицджеральды, прежде чем отправиться в Париж, провели месяц на Ривьере. В июле они снова вернулись в Канны, поселившись для удобства поближе к чете Мэрфи — те опять проводили лето в Антибе. К сожалению, этот райский уголок к тому времени уже потерял свое былое очарование. Его наводнили американские туристы…
