В голосе следователя – искренняя обида и возмущение. Что меня радует – похоже, переживает он не из-за риска остаться без премии. Перенесенное унижение, искренние переживания жителя тех мест за природу своего края сломали броню привычки к коррупционному беспределу.
Мы обсуждаем причины происходящего, возможные варианты действий. Вижу – он это все уже продумывал не раз, сейчас просто выплеснулось наружу. Не исключаю – ждет, что я найду какое-то неожиданное решение.
К сожалению, таких решений у меня нет. Либо смириться и пользоваться благами, ощущая себя дерьмом, либо бороться, понимая, что дерьмом с головы до ног обольют тебя.
Таковы правила жизни системы.
Есть третий выход. Юрий Иванович им и воспользовался – подал заявление об увольнении. Только выход ли это? Важно и другое: так идет «отрицательный отбор». В системе постепенно остаются худшие: кому-то не хватает ума понять, кому-то не хватает совести – поняв, хотя бы отказаться от соучастия.
Дураки или подлецы – хорошенький материал для строительства государственной машины.
А ведь это – наше государство.
Аркадий Бондарь – высокий молодой парень с широкой улыбкой на симпатичном лице. Подойдет к каждому новичку, потерянно сидящему на своей койке в адаптационном отряде. Затеет разговор о жизни, о деле, приведшем в зону… Только очень наивный человек поддержит беседу. Но поговорить хочется, и наивных – много.
Находящиеся в бараке арестанты неодобрительно посматривают на происходящее, но не вмешиваются.
Аркадий – «официальный» стукач, работает дневальным в оперативном отделе. То есть формально отвечает за чистоту и порядок в помещении. Однако на самом деле он занимается совсем другим. Он – «раскрутчик», то есть пытается выведать у вновь прибывших сведения о каких-либо преступлениях или сообщниках, которые сиделец утаил во время следствия.
Впрочем, и это совсем не основное. Главный «бизнес» – «запреты». Денежная купюра, игральные карты, свитер, утаенные во время обыска, превратятся для доверчивого обладателя в 15 суток карцера, а для Аркадия – в блок сигарет или разрешение носить запрещенный плеер.
Мешать ему рискованно: во время следующего планового обыска можешь неожиданно обнаружить те самые карты уже в своем бауле.
Поэтому все молчат, бросая весьма выразительные взгляды. Опытный арестант – поймет. Неопытный… Ну что же, такая у него судьба. Позже, уже познакомившись, поняв, кто есть кто, – обсудят, покажут еще трех стукачей, несколько более «тайных»…
Но пока Бондарь сыто отваливается от жертвы. Есть! Что-то ухватил, пиявец. Сейчас побежит стучать. Так и есть, побежал…
Впрочем, за небольшую мзду Аркадий вынесет что попросишь из комнаты свиданий или даже выкупит у оперов отобранное.
Меня стукач обычно избегает. Но вот – вижу, о чем-то шепчется с соседом. Сосед подходит ко мне.
– Борисыч, как пишется слово «дискредитирует»?
– Зачем тебе?
– Бондарь спрашивает.
– Бондарь, подойди.
Подходит. Прячет глаза. Откровенно побаивается. Ему скоро на УДО и ссориться со мной «не с руки».
– Зачем?
– Опера попросили.
– Что попросили?
– Написать, что вы дискредитируете администрацию. А я слова не знаю.
– Уйди с глаз.
Вечером захожу к операм.
– Вы хоть бы думали, кому и что поручаете.
– Ну вы же знаете, Михаил Борисович, что за контингент, – ничуть не смущаются они. – Работать не с кем.
Расходимся с шуточками. Этот раунд – за мной. Впрочем, они не спешат.
Стукачество для русского человека – дело предельно аморальное. Мы не немцы и не американцы, у которых «сообщить властям» – святое. У нас стукачи загубили миллионы невинных жизней. Почти в каждой семье – свой репрессированный. Ненависть к доносчикам – застарелая и не всегда осознаваемая. Как угли, чуть подернутые пеплом, подуй – и полыхнет…
В зонах же такое поведение пытаются сделать нормой. Где-то получается лучше, где-то хуже. Для администрации подобные люди полезны. Но как им жить на свободе? С внутренними ценностями, неприемлемыми для общества…
Мы все понимаем: иногда сообщить об увиденном нужно для нашей общей безопасности, иногда – для того, чтобы восторжествовала справедливость.
Но донести ради подачки – хуже, чем украсть. Брезгливое презрение окружающих – вот награда стукачу в России.
И знаете, я очень рад, что моя страна пока такая.
А Бондарь? О Бондаре я еще раз услышал через два года, в Чите. За это время он вышел на свободу и уже опять сел. Его привезли за 650 км из лагеря для участия в суде – давать показания против меня. Удивительно, но в зале суда он так и не появился.
Его привели и втолкнули в камеру, страшноватого своим землистым цветом лица, черными, несмотря на санобработку, руками и как-то равномерно стоящими по всему лицу и голове зарослями волос. Глаз разглядеть было невозможно – они заплыли то ли от побоев, то ли от побоев и похмелья. На первый взгляд новому соседу было лет 60–65. Он, шаркая и озираясь, проплелся к койке, куда ему ткнул один из нас.
Дед развернул матрац, упал на него и затих практически на двое суток, вставая лишь на проверку и в туалет. Его не беспокоили. На третьи сутки наконец встал и – за баландой. Здесь мы попытались разговорить, но из невнятных ответов ничего не поняли, кроме статьи – хулиганка. Все обычно.
Традиционно наплевав на человеконенавистнический запрет ФСИНа делиться, нашли спортивные штаны, куртку, белье, бритву, подбросили к тюремной баланде еды из передач и забыли о старике. У всех свои дела – камера большая.
Прошла еще неделя. Вернувшись со встречи с адвокатами, вижу новичка – явно битого жизнью, но вполне крепкого мужика моих лет, который возится с нашим телевизором, сняв с него заднюю панель. Мне стало нехорошо: телевизор в этой камере практически ничего не показывал, но новости можно было слушать, а новости для меня – жизнь.
– Кто это? – проскрипел я.
– Знакомьтесь, это Валентин Иванович, – подсказали коллеги. – Старика помнишь? Это он. Он радиотехник. Обещает починить.
Валентин Иванович, не оборачиваясь, покивал головой, продолжая орудовать заточенной ложкой и скрепками.
Спустя несколько дней мы разговорились. История обычная: сын погиб, жена умерла, сильно запил, ушлые соседи выкинули из квартиры, бомжевал почти год, подрался – забрали. Позже я посмотрел дело – то же самое, но канцелярским языком.
Он оказался приятным в общении, хотя у нас было совсем немного времени: судебные дела, необходимость читать огромное количество документов не оставляли больших «окон». Он тоже все время что-то делал, поправлял, обустраивал. Камера явно заменила ему потерянный дом. А когда во время моей голодовки администрация попыталась заставить его подписать лживую бумажку, будто никакой голодовки не было, – он, как и остальные сокамерники, отказался, несмотря на немалое давление.
