послать и т. п. У Табейкина так называемые «старики» обсуждали практические вопросы жизни: к кому обращаться с требованием — к мастеру или управляющему, какую провести забастовку, на какой срок, о ценах, о рабочем дне, о беременных женщинах, о малолетних, о гигиенических условиях и т. д.; у Галеева — по вопросам работы среди мусульман; у Тихонова — отборная рабочая молодежь, которую интеллигент из города знакомил то с Лассалем, то с Марксом, то с Великой французской революцией, рабочим движением в Германии, в Англии.
В каждом кружке шла своя работа по заранее обдуманному плану, и для каждого был намечен идейный руководитель под «кличкой», которого никто не знал, кроме меня.
Однажды отец мой сказал мне, что его спрашивал генерал Лукницкий (начальник Казанских пороховых заводов): «Почему так поздно бывает огонь на чердаке у тебя в сторожке?» Отец ответил: «Это занимается уроками мой сын Александр».
Я обратил на это внимание и глубоко задумался.
Начальник Казанских пороховых заводов, генерал, который, как я знал от Стопани, не очень ценил милость двора, в высокой степени презирал жандармов и вдруг обратил внимание на огонек в нашей сторожке. Очевидно, дело стало принимать серьезный характер, и я предусматривал возможность близких арестов целого ряда активных товарищей. Немедленно же я прекратил собрания в сторожке и совместно с товарищами выработал план более конспиративной работы. С другой стороны, сознавая близкий арест и возможную разлуку с родителями, я удвоил свое внимание к старикам и заботы о них. Я знал, что они ожидают в ближайшие годы помощи от детей, особенно они надеялись на меня, так как я учился, не пьянствовал, не играл в карты и т. п., и знал также, что мой арест будет для них большим горем. Наша ежедневная пища состояла из «московских рыжиков» — полная чашка кипяченой воды с накрошенным хлебом и луком и посыпанной солью. Отведать этих «рыжиков» мы не раз приглашали Стопани, когда он к нам заходил, и мне хотелось, чтобы мои бедные темные родители не проклинали своего Саньку, а, помня мое заботливое к ним отношение, чувствовали, что это вина жандармов и полиции.
Стал я более внимателен к природе, как-то больше стал замечать особенности реки Казанки, Ливенских озер, Сокольих гор, озера Кабана в самом городе. Перед каждым праздником у водяной мельницы, повыше г. Казани, закрывали затворы, Казанка мелела, и по ней можно было ходить, засучив панталоны. Накануне одного из таких воскресений я шел по обмелевшему дну Казанки и чувствовал особую нежность к песку, к струйкам воды, как меня окликнул Еф. Табейкин, идущий по мостику, перекинутому от фабрик Алафузова к Адмиралтейской слободе.
— Ты что, Александр, занимаешься мальчишеством? Ведь завтра праздник, все ли у тебя готово?
— Отменно все готово, Ефим Панкратьевич, а я тут чувствую, что в последний раз ласкаю Казанку.
Табейкин тоже задумался и как-то меланхолически стал смотреть на обмелевшее русло реки.
В наступившую зиму 1893 года я начал аккуратно посещать городское училище. Это была последняя зима: весной я должен был получить аттестат об окончании. Между тем работа, принявшая широкие размеры, отвлекала моих товарищей по школе, и их часто не было в классе. Учитель Соловьев, шпионивший за нами, злился в душе, что Петров в классе, но сладким невинным голоском спрашивал меня: «Не знаете ли, почему нет ваших товарищей?» На что я, ласково улыбаясь, в тон ему: «Я ведь встречаюсь с ними только в классе и совсем не знаю их домашней обстановки; может быть, это совпадение, что их задержали дома». Скоро у меня произошло подобное «совпадение». По какому-то серьезному делу я должен был быть у Стопани и не пришел два дня в класс. В эти дни не оказалось в классе до 15 человек «наших». Соловьев воспользовался моментом, разослал сторожей к родителям учеников на квартиры с требованием объяснения их поведения. Тем временем он пожаловался директору, собрал в учительской совещание, на котором заявил, что зачинщиком и руководителем он считает Петрова, который «увлекает» слабохарактерных товарищей, и потребовал моего удаления. Что касается остальных, то, благодаря просьбам родителей и их собственному заверению и обещанию до конца слушаться и учиться, их не тронули. Меня исключили за несколько недель до окончания занятий. Обсуждая мое исключение, мы с А. М. Стопани поняли, что это было походом казанской жандармерии, которая хотела «разделаться» со мной не как с учеником, а как со «свободным» гражданином. Мы поняли, что нужно «утекать», и с первым пароходом я должен был уехать из Казани в Нижний.
На проводы меня собралась целая толпа близких мне товарищей — рабочих и учеников. Между ними — Сапрыгин и Есюнин. Прощаясь с Есюниным, я вспомнил наш разговор у фабрики Крестовникова и его слова: «Наше движение замрет за недостатком средств» — и подумал, что я, вместо того чтобы учиться в университете, что, по моему мнению, было необходимо для руководства движением, должен идти снова на завод рабочим. Я обратился к нему с вопросом, какую специальность лучше избрать. Есюнин посоветовал быть слесарем, так как на слесарей спрос большой и потому легче будет проникнуть в любую мастерскую.
Прогуливаясь по палубе парохода, я глядел на сверкающую в лучах солнца Казань, вид на которую открывался с Волги, как бы прощался с ней. В это время ко мне подошел прилично одетый молодой человек и спросил меня:
— Вы куда едете?
— В Нижний, — ответил я.
— Вы учитель?
— Нет, рабочий.
— Однако у вас вид интеллигентный. Почему вы не стремитесь к богатству, карьере?
Я подумал, что передо мною агент жандармского управления, и уклонился от разговора, ответив кратко: «Мне хорошо и будучи рабочим». И продолжал ходить по палубе, думая о дальнейшей жизни, и радовался тому, что, работая в Нижнем, все же буду на Волге, не порву связи с прошлым. В эту минуту Волга стала мне особенно милой и значительной, так как на ней прошло мое детство, юность и стала развертываться дальнейшая жизнь. И вспомнил наши мечты создать такое же могучее рабочее движение, как сверкающая передо мной великая река...
А. К. Петров в 16 лет.
1
Когда я приехал в Нижний ранней весной 1894 года, у меня не было никаких связей и всего 7 рублей денег. Это обстоятельство меня отчасти радовало, так как я надеялся хотя бы на время порвать «незримую» нить казанского
