БОЛЬШУЮ БОМБУ? Ведь она могла быть и небольшой мощности. Но поднятая взрывом волна, устремившись в горло Курильского пролива, неизбежно должна была многократно вырасти и накрыть несчастные острова…»
Вот такие пироги с эсэсэсэровскими умолчаниями подобных катастроф получаются…
А в заключение прямо скажу: ещё один факт, приведённый в этой газете, меня буквально потряс. Я впервые узнал тогда, что эта гигантская катастрофа произошла полчетвёртого утра 4 ноября 1952 года – точно в день и час моего рождения в Петропавловске-на-Камчатке, но только семнадцать лет спустя. И ровно через четыре года с той поры, как наша семья уехала с Камчатки на материк на грузопассажирском пароходе «Чукотка». Было тоже начало ноября, но 1948 года…
Семья наша была на первый взгляд небольшая: мама, отец и я с братом Борисом, который родился 24 июня 1943 года. Но мама моя, Олимпиада Даниловна, в девичестве Лобова, родила одиннадцать детей. А выжили только двое – мы с братом: я был пятым ребёнком, а Борис, как говорили тогда, стал поскрёбышем – одиннадцатым. Я не помню имён большинства из умерших моих братьев и сестёр, знаю только, что у мамы дважды рождались двойняшки – в основном они жили не больше года. Но одно имя я буду помнить всю свою жизнь, причём с не проходящим сложным чувством неизбывной вины и глубокой благодарности. Моя семилетняя сестрёнка Валя умерла 7 ноября 1935 года – ровно через три дня после моего рождения. Сразил её неизлечимый в ту пору менингит – воспаление головного мозга. Она долго болела, и родители, естественно, страшно переживали по этой причине. Валя, как всегда вспоминали мои родители, была очень красивой, умной и доброй девочкой, и папа с мамой её очень любили. Но вот случилась эта непонятная болезнь, и её не стало. И любовь родительская, как я чувствовал потом всегда, с удвоенной силой стала сразу же изливаться на мою, крайне тщедушную по рождении особу. Родители рассказывали, что я появился на свет, имея в наличии лишь кожу да кости – этакий сморщенный, обтянутый красноватой кожицей скелетик – трудно дались маме многие недели болезни моей милой сестрёнки, которую я фактически никогда не видел, но со мной она всегда. Отец, когда отошёл немного после похорон Вали, взял меня впервые на руки, и, держа осторожно за подмышки над своими калошами чуть ли не 45-го размера, в каждой из которых я, наверное, мог бы уютно расположиться во весь свой крайне скромный рост, сказал назидательно:
– Ну, Витька, расти, чтобы носить такие же!..
В связи со всеми этими горестными обстоятельствами в моей биографии появились две фактические неточности. Так, только в конце ноября, когда наконец-то установился санный путь по замёрзшим бухтам и заливам вокруг полуострова Крашенинникова – напрямую через Авачинскую губу в Петропавловск в эту пору глубокой осени и начала зимы тогда было просто не попасть, отец смог добраться на собачьей упряжке до городского ЗАГСа. Регистрировать рождение полагалось в течение нескольких дней после этого события, и, чтобы не платить штраф за просрочку, отец, как он рассказывал потом, прибавил к фактической дате моего рождения ещё четыре дня. С того самого времени во всех официальных документах моим днём рождения значится 8 ноября 1935 года. Второй фактической неточностью является место моего рождения. Родился я в посёлке Новая Тарья – это несомненно. Однако или отец забыл сказать об этом служащему ЗАГСа, или сам этот служащий пропустил мимо ушей слова отца о месте его жительства, но местом моего рождения всё-таки был записан город Петропавловск Камчатской области. Можно предположить и другой вариант: возможно, в то время посёлок Новая Тарья ещё входил в административное подчинение этого города? Не знаю, и никогда как-то не придавал этому какого-либо значения. Однако став взрослым, я начал отмечать свой день рождения дважды: фактический, 4 ноября – в семье, а восьмого – отдавая дань официальной дате регистрации…
Да, всё это было в посёлке рыбообработчиков, расположенном на перешейке полуострова Крашенинникова, отделявшем бухту с этим же названием от всей Авачинской губы с городом Петропавловском на противоположном её берегу. Тогда этот посёлок ещё назывался Новая Тарья, а на современных картах он обозначен уже как посёлок Рыбачий. Летом 1947 года, когда мы уже переехали из Вилюя снова в Новую Тарью, мама как-то сводила меня на местное кладбище и показала могилку Вали. Низкий аккуратный бугорок, обложенный окрашенными в голубой цвет дощечками, на котором стоял небольшой деревянный обелиск, увенчанный по обычаям того времени красной звездой. Было видно, что даже когда мы жили в Вилюе, за могилкой постоянно ухаживали хорошие знакомые моих родителей, которые были для нас роднее родственников – на северах раньше такое было в порядке вещей. Это, в первую очередь, семья моего крёстного Данила Горященко, семья брата его жены Марии – лучшего на рыбокомбинате в ту пору икрянщика Ермольцева, а также многодетная семья потомственного камчатского казака Ведерникова, потомки которого, может быть, пришли сюда из Якутска ещё с атаманом Атласовым. Уютное, залитое солнечным светом кладбище сбегало по пологому зелёному, совершенно безлесному склону и обрывалось над бухтой невысоким скалистым берегом. Там, внизу, дремала на рейде всё лето безлюдная одномачтовая парусно-моторная шхуна «Самум», старческий покой которой тревожили только местные мальчишки, подплывавшие по заливу к её невысоким бортам. А дальше, на середине бухты, прямо напротив военно-морского городка с многоэтажными домами на берегу полуострова Крашенинникова, лежали на спокойной водной глади несколько субмарин класса «Л» и «Щ» с большими белыми цифрами на рубках. Вся эта картина стоит у меня перед глазами до сих пор, но там я больше никогда уже не был…
К слову: моя бабушка, Мария Петровна Лобова, мама моей мамы, сибирская крестьянка из казачьего рода (мой дед, Данила Фёдорович Лобов, увёл её убегом из семьи сибирского казака, которая вела своё хозяйство где-то неподалёку от Омска, на берегу Иртыша, – в те годы такая практика сватовства считалась вполне приемлемой), родила тоже одиннадцать детей. Причём так же, как и у моей матери, все роды у бабушки проходили без какой-либо врачебной помощи, и принимались они не в привычных для нас сейчас роддомах, а в обычной крестьянской избе. Вся эта непростая процедура вхождения нового человека на свет Божий была в руках безграмотных бабок-повитух. За что им всем и за все века низкий поклон, потому что о дипломированных акушерках и уютных роддомах многие из россиян, наверное, смогли узнать только к середине XX столетия. Но что удивительно: все дети моей
