после его смерти в мастерской прорвало трубу, и несколько тысяч (тысяч!) великолепных работ погибли — сестре удалось спасти десятка три. (Такие дела, сказал бы Воннегут.) А рисовал он исключительно женские портреты. Не каких-то конкретных женщин, нет. Хотя портретное сходство ловил моментально и мог рисовать блестящие шаржи. Нет, это были женщины из какого-то другого, горнего мира. Иногда они были немного похожи на маму.
Согласитесь, я прошёл хорошую школу. Так учили в средние века. Сначала — просто быть рядом с Мастером, смотреть, как он работает. Через пару лет начать растирать ему краски. Потом — грунтовать холсты. Потом —…
Если сравнивать написание песни и рисование, то со вторым у меня, конечно, проще. Чтобы настроиться на это дело нужно всего несколько вещей: чтобы ты никуда не спешил и тебя никто не дёргал и чтобы на столе лежали предметы, которые меня лично притягивают: хорошая и разная бумага, маркеры, перья, кисти, карандаши, краски — чем больше и разнообразней, тем лучше. Нет, я не буду хвататься за всё подряд — скорее всего выберу что-то одно, но важно, чтобы было из чего выбирать. Я ещё не знаю, что и как я хочу нарисовать. Сейчас выясним.
На третьем курсе у нас появился новый предмет — живопись. Наш преподаватель Скобелев по кличке, естественно, «генерал», тончайший гиперреалист, пребывавший в опале у советской власти, человек деликатный и застенчивый, на первом занятии сказал очень важную вещь. Главное, сказал он, чтобы вы почувствовали, что класть краску на белый холст необыкновенно приятно. Я поймал это ощущение и стараюсь его не потерять.
В равной степени это относится к линии на бумаге.
Вот голову в этот момент желательно выключить. Иначе школа сыграет с тобой злую шутку — нарисуешь не как хорошо, а как дОлжно. Композиция, основанная на золотом сечении, за годы учёбы вбита вглубь головы, вживлена, как имплант. Всё вроде правильно, и именно от этого тошнит. Поймите меня верно — я не против золотого сечения, это основа учения о красоте, и ему сотни лет. Я просто не люблю, когда ты не вполне в состоянии управлять собой. Я знаю нескольких художников, которые умеют с этим справляться. Они могут рисовать как дети, не подделываясь под детский рисунок (это отвратительно и всегда видно), а просто отключив в голове жёсткие правила школы. Я ими восхищаюсь и немного завидую. Ну, Александр Войцеховский, по-моему, по-другому и не умеет, и рисунки его полны света и лёгкости необыкновенной, и правил для него не существует. А вот Саша Галицкий правила знает в совершенстве, просто может сознательно убрать их — как вазу со стола. А может и включить. Саша Бродский (а, может, Вова Радунский? Оба гении.) предлагал в момент рисования не смотреть на свою правую руку — но это уже уловки.
Детский рисунок часто бывает совершенным — с моей точки зрения. Пока ребенка не отвели в детскую художественную школу и там посредственный неудачник-преподаватель, не любящий ни рисование, ни детей, не объяснил ему, как надо. Всё, назад пути не будет. А у ребёнка еще незамыленный глаз, и видит он лучше взрослых — не так, как это должно выглядеть, а так, как это есть на самом деле, и никакие каноны ему не помеха. «Коленька, что же ты ёлочку фиолетовой нарисовал? Ёлочка зелёная!» А ёлочка может быть и фиолетовая, и синяя, и золотая, и чёрная — это зависит от освещения, надо просто уметь видеть. Дети — умеют. И главный герой на картинке будет в два раза больше остальных — да потому что он главный! Неужели не ясно? Ещё один наш преподаватель говорил — ошибочно думать, что у художника в основном работает рука, и надо поэтому её всё время тренировать. Ах, какая у него техника! Нет, рука, конечно, тоже. Но главное — глаз. А глаз начинает работать, как только ты проснулся — хочешь не хочешь.
Я занимался смешанными техниками, чёрно-белой и цветной графикой, живописью на больших досках. Сейчас не хочется. Небольшого формата бумага, перо, гелиевая ручка, чёрная темпера.
Не так давно возникло желание сделать рукотворную книгу со своими стихами и рисунками. Книгу мне изготовили прекрасную — огромную, в кожаном переплёте, с отличной бумагой. Стихи я туда вписал довольно быстро — долго искал хорошее перо. Для рисунков оставлял чистые страницы. Испортить ни одну было нельзя. Причём было понятно, что предметно иллюстрировать описанное в стихотворении — самое глупое, что может быть. Что рисовать? Я отключил голову. А тут началась война. Я не предполагал, что способен на такие мрачные рисунки (и стихи-то у меня не сильно весёлые, но всё-таки не настолько). Видимо, как ни отключай мыслительный процесс, а некие антенны работают, и ловят вибрации нашего безумного мира.
Она от него без ума. Сама возможность быть рядом, дышать с ним одним воздухом, да просто видеть его — высшее и единственное счастье. Она растворяется в нём без остатка, день, проведённый без него, невыносим, бесконечен и чёрно-бел. Как хорошо, что они всё время рядом. Ну, почти всё время. БОльшую его часть. Нет, они не муж и жена. Почему? Бог его знает.
А что он? Он её, пожалуй, любит. Просто он об этом не думает — зачем? Она для него — часть его мира, важная, наверно, часть, но он вообще любит окружающий мир. Вы же любите синее небо? А вы об этом думаете? А ещё он привык к тому, что ему всё время везёт, об этом он тоже не думает, ему кажется, что так и должно быть — нет, ну а как иначе? И вот так у них не месяц, не два — сколько лет? Встречаются.
Кого-то она увидела. А может, и не увидела — просто копилось-копилось и лопнуло. Вдруг. Лопается всегда вдруг. Она и раньше иногда себя на этих мыслях ловила: как-то всё… нечестно, что ли? Нет, неправильное слово — он же её не обманывает. Просто вёсла очень уж разной величины.
И кораблик отошёл от причала.
Он почувствовал это мгновенно. По каким-то настолько тонким вещам, что и слов-то нету их описать. Ничего вроде не случилось. Она ведь никуда от него не делась. Пока. А он почувствовал — его бросают! Как же так? Почему?
А его и правда раньше никто никогда не бросал — сам всегда уходил. Как только возникало желание. Без особых проблем. Господи, да что же это?
Переполошился. Запаниковал. А
