Позднее сенатор признал: «Шевченко работал в течение тридцати двух месяцев на ЦРУ и ФБР. В США знали об этом только пять человек: президент США, директор ЦРУ, помощник президента по вопросам национальной безопасности, министр обороны и я».
Мой отец долго и тщательно готовился к предстоящей встрече. Его мучили сомнения и страхи: что, если ЦРУ подумает, будто вся затея является просто дешевым трюком? А вдруг его секрет раскрыт и КГБ уже все знает? Инстинкт самосохранения заставлял всех советских людей подозревать чуть ли не в каждом человеке стукача, и это становилось второй натурой. Американские спецслужбы могли решить, что мой отец играет с ними в какие-то игры или что вообще высокопоставленный дипломат сошел с ума. Они могли заподозрить, что он наркоман или алкоголик, не способный принимать серьезные решения. Он не мог успокоиться. Как воспримут в США его переход на их сторону? Отец мысленно перебирал все «за» и «против», но все яснее понимал опасность своего положения. И что будет с женой, которая категорически отказалась остаться в США, малолетней дочерью и сыном Геннадием, только начавшим свою дипломатическую карьеру? Отец понимал, что у него не было никаких моральных прав навязывать мне какие бы то ни было решения, и если я не захочу приехать к нему, то он рисковал никогда больше не увидеть своего сына. Родина была для многих коммунистов в СССР важнее семьи. Так меня воспитал и мой отец. Я и сейчас считаю, что Родину, как мать, нужно беречь даже в ее нищенском состоянии.
Мой отец никогда не был диссидентом, как А.Д. Сахаров, А.И. Солженицын или В.К. Буковский. Он не выступал против своего правительства, а служил ему много лет верой и правдой. В то же время он хорошо представлял, какие несчастья его могут ожидать в случае побега.
Что же привело его к этому решению? Со всех точек зрения оно казалось нелогичным. Никаких оснований ненавидеть или даже просто не любить советскую систему у моего отца не было. Советская власть дала ему самое лучшее: прекрасное образование, высокое положение в обществе, материальную обеспеченность, привилегии и прекрасные перспективы дальнейшего продвижения по службе. Если бы он не сбежал в США, то наверняка стал бы министром иностранных дел после ухода А.А. Громыко. Ведь мой отец лично знал М.С. Горбачева еще по Кисловодску. Таким образом, вся жизнь моего отца казалась счастливой и благополучной. По советским понятиям, он достиг всего. Почему же в конце концов он пришел к сотруднику ЦРУ? Однозначного ответа на этот вопрос нет как в книге отца, так и у меня и многих его коллег-дипломатов.
С человеком из Вашингтона — Бертом Джонсоном (как он именуется в книге «Разрыв с Москвой») мой отец встретился примерно в середине 1975 года в книжном магазине в Нью-Йорке. П. Эрнст сказал, что данного офицера ЦРУ звали Кэн. Однако я думаю, что и это не вся правда. В дальнейшем отец уже беседовал с ним на конспиративной квартире ЦРУ. Вообще нужно сказать, что методы работы, как у КГБ, так и ЦРУ, были очень похожими.
Сотрудник ЦРУ оказался высоким человеком с военной выправкой и крепким рукопожатием. Он был одет в темный, несколько старомодный, но добротный костюм. Вел себя по-деловому и одновременно был весьма гостеприимен. Цэрэушник предложил отцу выпить шотландское виски. Однако уютная атмосфера в квартире ничуть не успокаивала моего отца. Он пристально смотрел на своего собеседника, пытаясь понять по его лицу, что это был за человек. Джонсон (Кэн) держался легко и естественно, не проявляя ни удивления, ни недоверия. Видимо, он ждал, когда мой отец приступит к делу.
Долго не решаясь начать разговор, отец в итоге все же сказал:
— Я оказался здесь не случайно и не в результате непродуманного и скороспелого решения.
Сотрудник ЦРУ молча кивнул, и это движение почему-то встревожило моего отца.
— Мысль о разрыве с советской властью зрела во мне долгие годы, и вот теперь я готов действовать и прошу вас помочь мне, — продолжил мой отец.
Джонсон опять кивнул, но ничего не сказал. Мой отец несколько вспылил:
— Я решил порвать со своим правительством!
Отца смутил тот факт, что его собеседник не забрасывает его вопросами и не оспаривает мотивы выбора будущего шпиона.
Затем мой отец пустился в длительные рассуждения и объяснения. Его собеседник молча сидел рядом, внимательно слушая. Тут мой отец понял, что американскому правительству не были интересны мотивы решившего остаться в США. Отцу предлагалось доказать искренность его поступка не на словах, а на деле.
— Если вы решились бежать, мы готовы помочь вам, если вы этого хотите, — сказал офицер ЦРУ. — Мы о вас много знаем и давно уже наблюдаем за вашей карьерой. Поэтому я должен спросить у вас: уверены ли вы в своем решении? — продолжил вербовщик.
Далее он подчеркнул, что в США у моего отца не будет тех особых привилегий, к которым привык посол. У него не будет машины с шофером, зарплату которому платит государство, практически бесплатной большой квартиры в элитном районе столицы и вообще той роскоши, которая окружала моего отца в Москве. Отцу показалось будто он участвует в некой брачной церемонии, и он рассмеялся.
— Вы понимаете, что, если вы будете жить открыто в США, ваша безопасность будет всегда под угрозой, — сказал Джонсон. — Подумайте, сколько вы могли бы сделать, если бы оставались на своем высоком посту, а вашу безопасность в США мы гарантируем, если вы будете нам помогать, — продолжил сотрудник ЦРУ.
— Вы хотите, чтобы я стал шпионом? — спросил отец.
— Не совсем. Мы не назвали бы это шпионажем. Время от времени вы будете на встречах со мной снабжать нас информацией.
Мой отец не знал, что сказать. Это предложение поставило его в очень трудное положение.
— Вы просите меня об исключительно опасных «подвигах». У меня нет никакой подготовки в такого рода делах, — ответил наконец мой отец.
Джонсон предложил моему отцу подумать. ЦРУ не угрожало и не настаивало. Но было совершенно ясно, чего оно хотело. К этому отец был не готов. И он сказал:
— Я подумаю.
После этой встречи мой отец ругал себя за не совсем ясное выражение своих мыслей и чувств, которые многие годы испытывал. Он был тогда не в состоянии точно сформулировать их. Но цэрэушник должен был понять, что решение моего отца не имело никакого отношения к материальной выгоде. Отец не пытался вступить с американским правительством в сделку, продавая свои большие знания за деньги. В то же время зловещее предложение фактически стать шпионом пугало моего отца. Единственное обоснование шпионажа, по его мнению, — моральная ценность того дела, ради которого данный шаг предпринимается. Но доказать это даже самому себе — одна из самых трудных задач.
Позже мой отец жалел, что сразу же не отверг предложение о сотрудничестве с ЦРУ. Он писал, что, как и многие славяне, в глубине души он был фаталистом и глубоко суеверным человеком. Он поражался, почему в критические минуты самые важные вещи получаются не всегда правильно. Разрыв с советским правительством был для него выходом, как он считал, из безнадежности и разочарования. Но он имел в виду открытый разрыв с тоталитарной системой, то есть честный поступок. Ему же предлагали тайную жизнь, фактически внутри данной системы. Разве это не было другой формой обмана, от которой он как раз и хотел отказаться? Отец раздумывал: «Могу ли я стать шпионом? В состоянии ли я продолжать заниматься работой в СССР, которую уже много лет ненавижу, и вдобавок взять на себя еще более опасное занятие и обречь себя на гораздо большее одиночество во враждебном лагере?» Мой отец был в смятении, и никто не смог бы ему помочь, даже жена.
Отец писал, что его раздирали противоречивые чувства и он беспокоился в основном за свою семью. Мысль о том, что он никогда не увидит свою родину, приводила его в ужас. Он понимал, как трудно ему будет приспособиться к новой жизни и культуре. Мой отец внутренне чувствовал, что ему нужно порвать с советской системой, с правящим режимом, но он не хотел быть перебежчиком. За этим выражением возникал образ человека, у которого нет отечества. Отец же всегда любил свою страну и народ, частицей которого он себя ощущал. Он хотел порвать все отношения с режимом и системой, а не со своими соотечественниками. Ему было вполне понятно, что многие диссиденты, шпионы и перебежчики были несчастны. У одних произошли семейные трагедии или еще какие-то несчастья, после которых они начинали вести себя странно. Других поджидали материальные трудности, и им не удавалось заниматься в новой жизни своим прежним делом и работать по специальности. А хуже всего пришлось тем, кому правители нового места жительства не поверили! Отец удивлялся, почему судьба политических перебежчиков намного труднее, чем судьба композиторов, художников и писателей, объяснения которых о разрыве со своей родиной почти всегда принимались на веру. Почему только ограничение творческой свободы считается достаточным основанием для разрыва со своей страной? Мой отец пытался по возможности избежать ошибок других перебежчиков, но очень скоро он понял, что это очень нелегко. Он сначала думал, что у каждого из перебежчиков и шпионов были свои причины для такого решения. Одни уже подвергались в СССР репрессиям или преследованиям, другие чувствовали себя под угрозой, у третьих были еще какие-то проблемы — деньги, женщины, выпивка, у четвертых не ладилось с карьерой или их мучили какие-то неосуществленные амбиции. Были и такие, которые производили впечатление психологически нестабильных и несостоявшихся людей — подобным везде плохо. Однако, по мнению моего отца, опыт жизни в СССР привел его к заключению, что у всего этого множества причин был общий знаменатель — советская система. Именно она доводила диссидентов, перебежчиков и многих шпионов до отчаяния, ограничивая их свободу или вынуждая поступать против собственных убеждений.
