было, и оповестить их. Несмотря на успешность и достигнутое материальное благополучие, отцу абсолютно не были знакомы ни спесь, ни высокомерие.
Он никогда не участвовал в торжественных мероприятиях, а за успехами детей скромно наблюдал издалека. Со мной у него были прямые и искренние взаимоотношения, а вот с Джанни всегда чувствовалось какое-то подспудное напряжение. В одном из интервью американской газете мой брат сказал: «Отца я обожал, но в то же время его побаивался».
Однажды, беседуя в 1990-е годы с журналистом «Стампы», он рассказал об эпизоде, произошедшем в 1979 году, через год после смерти мамы. Мы оба находились в нашем доме в Реджо-Калабрии, приближалось время обеда, как вдруг отец куда-то исчез. Мы не знали, куда он мог пойти, и обошли все кругом, но его никто не видел. Тогда нас осенило: кладбище! Мы бегом бросились на холм, где располагалось кладбище, и нашли его сидящим на скамейке возле маминой могилы: живое воплощение одиночества. «Я обнял его, словно вновь обрел после разлуки», – рассказывал Джанни. Это «обретение вновь» имело тогда двойное значение. Мы нашли, куда внезапно пропал отец, а они с Джанни обрели друг друга, их объединила боль общей утраты.
В прошлом году мы купили Виллу Фонтанелле в Мольтразио, на озере Комо. В 1980 году ее привели в порядок, и с тех пор проводить Рождество в Мольтразио стало семейной традицией.
Когда отец впервые приехал на виллу, Джанни показал ему его комнату, самую красивую в доме. Папа тут же попросил поменять ее на более скромную. Это оказалось делом нелегким: Вилла Фонтанелле была самой роскошной из всех, которые брался украшать Джанни. Но Антонино Версаче не любил роскоши и, возможно, сам не понимал почему. Мы с Джанни и Донателлой, наоборот, очень радовались красоте и роскоши жилища. Может быть, отца именно это богатство и раздражало.
Он был человеком немногословным, но прозорливым и хорошо знал человеческую душу. Особенно хорошо он понимал динамику отношений между детьми. Как-то на Рождество, когда все собрались в Мольтразио, Джанни и Донателла обратились к нему за советом в каком-то вопросе: «Папа, а что ты думаешь по этому поводу?» И он сразу ответил: «Спросите у Санто, теперь он ваш папа».
Это было почти благословение на руководящую роль в нашем терцете.
Отношения между братьями не строятся по точным правилам. Их развитие скорее повинуется волнам жизни: то сближение, то отдаление, то единение, то расхождение. То полный штиль, то волнение. Кто-то падает за борт, кто-то его вытаскивает за волосы. Мы то швартуемся в порту, ловко лавируя между судами, то удираем от акул. Если говорить о том, что в моей жизни было необычайным, особенным, то больше всего на свете меня увлекала такая навигация. Я ловил попутный ветер для всей семьи. Родители научили меня жить, а Джанни, а потом и Донателла вдохновляли своими проектами, и я сохранял семейное наследие. Если читатель, открыв эту книгу, решит, что на ее страницах я стану нападать на брата или сестру, его ждет большое разочарование. Несмотря на возникавшее порой недопонимание и всякие одномоментные трудности, наша внутренняя связь всегда была глубокой и искренней, и такой осталась.
Пока Джанни и Донателла были маленькими, родители возложили на меня обязанность присматривать за ними. До пятнадцати лет Джанни рос худым и хрупким, однако подвижен был, как ртуть, очень свободолюбив и непокорен. Лет в пять или шесть он исчез из дома вместе с другим мальчишкой, и все чуть не сошли с ума, разыскивая их. Нашлись они на ступеньках Кафедрального собора, где мирно сидели, жуя хлебцы. Волосы приятеля были острижены по-новому: парикмахером был, конечно же, Джанни.
Спустя годы, когда я изучал в Техническом институте бухгалтерию и геометрию у Рафаэле Пирья, а Джанни еще ходил в среднюю школу Диего Витриоли, мы каждый день вместе выходили из дома.
Обе наши школы находились в одном здании на набережной, в трех минутах ходу от нашего дома. У нас занятия начинались после обеда, потому что в утренние часы учились ребята из пригородов. Мой класс располагался на верхнем этаже, и оттуда открывался волшебный вид: сверкающие очертания Сицилии, окруженной морем.
В подвальных помещениях располагались классы средней школы. Однажды, когда Джанни учился во втором классе, мама послала меня поговорить с учителями и узнать, как у него дела. Мне ответили, что он уже больше месяца не появлялся в школе! Он выходил из дома вместе со мной, а потом отправлялся играть с приятелями в футбол. Неудивительно, что в этом году его исключили из школы. Это обнаружилось, когда он подал заявление в классический лицей: оказалось, что из средней школы его выгнали за пропуски занятий. Поэтому пришлось поступать в Технический институт и изучать геометрию. Его допустили до экзаменов, но аттестата зрелости он так и не получил. Отцу он недвусмысленно заявил, что любые дипломы ему безразличны. Никаких правил он не признавал, и в голове у него тем временем вызревал совсем другой план. Планы такого рода не были предусмотрены ни в одном из традиционных учебных курсов. И Джанни принялся самостоятельно оттачивать свою культуру и создавать собственную эстетическую вселенную. Он сделался человеком, который способен на равных разговаривать и с интеллектуалами, и с артистами, не испытывая при этом ни робости, ни чувства неполноценности. Даже не имея классической академической подготовки, он сумел создать собственный палимпсест [6] памяти и знаний, который подпитывал его творческий дар.
Донателла всегда отличалась большим усердием в учебе. С юных лет она никогда никому не создавала проблем и никогда не получала замечаний от учителей. Я всегда был в курсе всех ее дел и, если ей случалось пропускать занятия, писал объяснительную записку. Она училась в классическом лицее, успешно переходила из класса в класс и еще умудрялась частным порядком изучать английский. Она была первой ученицей, безусловно принятой в Британский Совет [7], как только его филиал открылся в Реджо-Калабрии. Я поехал вместе с ней подавать заявление: мне очень хотелось, чтобы она выучила английский. В какой-то момент мама чуть не забрала ее с курсов, потому что Донателла стала поздно возвращаться после занятий: гуляла по улицам с мальчиком, который ей нравился. Но я настоял на своем, и мне удалось убедить маму, что Донателле обязательно нужно выучить английский.
Родители научили меня жить, а Джанни, а потом и Донателла вдохновляли своими проектами, и я сохранял семейное наследие.
Когда она окончила школу, настал момент решить, куда поступать дальше, чтобы изучать иностранные языки и литературу. Мы решили, что Донателла поедет поступать во Флоренцию. Милан и Рим мы исключили как очень неспокойные и опасные в семидесятые годы.
Я же учился в школе
