— Пробуйте, сударыня! — разрешил Миша. Балансируя и стараясь не хвататься друг за друга, они поменялись местами. Тася гребла старательно, не чиркая по воде и не углубляя весел.
— Неплохо. Для дамы, — одобрил Михаил и вдруг крикнул: — Слева по борту коряга! Право руля!
Тася поступила именно так, как не следовало в этой ситуации, — поддала правым веслом. Лодка дрогнула от удара, накренилась, зачерпнув воду.
Михаил мгновенно перехватил весла, оттолкнул Тасю на корму и. обдавая брызгами, выровнял суденышко.
— Грести вы не умеете, сударыня, — зло сказал он, перейдя на «вы», и сосредоточенно налег на весла.
Тася хмуро отжимала вымокший подол юбки, ругала себя за неловкость и убитую дружбой страсть. Причиной суровости ее кавалера была, однако, не ее ошибка и не холодность дружеского тона. Виной была вымокшая батистовая блузка и то мгновение, когда ее шея, плечо, с просвечивающей сквозь тонкую ткань атласной ленточкой от нижней сорочки, оказались у его лица, у самых губ. Он целую секунду сжимал в объятиях Тасю, стараясь удержать равновесие. Кровь ударила в голову, и то, что Тася не просто прелестная, очаровавшая его девушка, а юная женщина, полная сил и желаний, обозначилось с пугающей очевидностью. Скорчившись на сиденье, он был рад, что Тася смотрит в сторону.
У нее колотилось сердце и пересохло во рту. Вдруг бросило в жар. Зачерпнув ладонью воду, она ополоснула пылающее лицо. Стало понятно то, что, наверно, было ясно с самого начала этой прогулки: они вдвоем отправились на безлюдный остров. И оба знали, чем обернется этот пикник. А охранительная дистанция «дружбы» — всего лишь игра.
— Здесь ни души, — насмешливо заметила Тася, стараясь скрыть испуг. — Ты сказал, здесь толпы отдыхающих!
— Рыбаки затаились в зарослях. Извини, я спутал — гулянье здесь по воскресным дням. Сегодня среда. Ты боишься?
Тася промолчала. Лодка приблизилась к песчаной заводи, крутой спуск в воду скрывали заросли осоки.
— Как тебе эта заводь? Подойдет? — Михаил последний раз взмахнул веслами, и лодка врезалась носом в берег.
— Очень уж пустынно.
— Увы, друг мой Пятница. Только удавы, анаконды, динозавры. Я молчу о разбойниках. Водятся с времен Пугачева. — Михаил, по колено в воде, крепил причальный канат к сухому дереву. Взъерошенные пряди, покрасневший на солнце нос, ловкие руки.
«Из него выйдет хороший доктор. Когда-нибудь я приглашу его к своим детям или если разболеюсь сама. Вот уж будут воспоминания! Как я чуть не перевернула лодку, а он спас… Да к чертям эту дружбу! Спас и покрыл страстными поцелуями!..»
Тася почувствовала себя совсем взрослой и отчаянной.
— Раз так — я буду купаться, — объявила она, как только они расположились на берегу. — Плаваю отлично. Можешь не беспокоиться. Только уходи подальше, а то я купальный костюм не взяла.
— Считай, я испарился. Пойду искать следы аборигенов. — Хрустнув ветками, Миша скрылся в кустах.
Он не хотел подглядывать, но не мог отвести взгляд, воровски скрываясь в зарослях орешника. Тася заколола на макушке косу, сбросила юбку и блузку и, оставшись в сорочке, осторожно спустилась к воде. Вытянулась ласточкой и по-женски шлепнулась в воду грудью вперед, фырча и поднимая каскады брызг. Отплыла саженками метров пять, обернулась.
— Холодно! И течение несет сильно!
— Обратно! Тася, обратно! — Он рванулся к сходу среди осоки и с волнением смотрел за тем, как она выплывает к нужному месту, готовый в любую минуту прийти на помощь.
— Я буду выходить, не смотрите, пожалуйста, — дрожащими губами предупредила Тася, подгребая к берегу.
Он подал ей руку, вывернув шею вбок. Но все же заметил:
— Купанье в полном белье! Как изящно. Жаль, что сегодня на тебе не было пальто или вечернего платья.
Скользя ступнями на глине, она выбралась и села на траву, обхватив колени руками.
— Дрожишь? Вот полотенце. Как будущий врач, я предписываю вам, сударыня, снять все это, отжать и развесить на кустах для просушки. И незамедлительно растереться полотенцем, раз уж мне в сиих действиях, как другу, отказано. Действуй, пока я поплаваю.
Он ушел, хрустя ветками, и скоро послышался всплеск. Тася не видела, как он плавал. Но стало страшно и зябко. Она успела просушить тонкую сорочку, а Михаил все не возвращался. В тишине перекликались птицы. А вдруг и правда какие-то разбойники? Или течением унесло? Или омут засосал? И ведь так все было чудесно! Всего полчаса назад, бросаясь в воду, она чувствовала его взгляд и сказала себе: «Будь что будет!» И вот все кончилось! Господи, до чего жутко! Тася уже собралась вскочить, как сзади зашуршала трава и прохладные руки легли ей на плечи. Тася не шелохнулась, сдерживая участившееся дыхание. Миша, полностью одетый, пахнущий тиной и травой, сел рядом. С волос и кончика носа сбегали капли.
— Вот. — Он положил ей на колени ветку акации с пахучими тяжелыми гроздьями. — Я должен сделать признание. — Он помолчал. — Я никогда не пел в этом ресторанчике. Я никогда не приглашал туда девушек… И вообще никуда не приглашал. Деньги я заработал уроками — готовлю младших гимназистов по истории. Я, может быть, не стану врачом, а стану певцом или актером. Нет, не то. — Михаил пригладил мокрые пряди и продолжил с упрямым напором: — Вот! Вот главное: я не могу быть твоим другом, потому что все, что я сказал вчера, — единственная правда. Я ни за что не хочу терять тебя. С первой минуты, с первого мгновения я знал, что жить без тебя не смогу. Все равно, сколько пройдет лет, — не смогу. Потому что ничего в мире нет прекрасней тебя: ни цветка, ни зверя, ни звезды, ни камня… Потому что ты дар, посланный мне.
Тася повернула к нему лицо, узнавая в это мгновение, что перед ней то самое лицо, тот самый человек, ом — единственный, долгожданный. Он, он! Как же она не поняла сразу? Да поняла, но скрывала от себя. Все, все поняла…
Поцелуй осторожный, медленный, потом торопливый, жадный, долгий, головокружительный. Отпрянув, Михаил перевел дыхание и зажмурился, мотая головой:
— Но ведь так нельзя!
Она положила голову на его плечо.
— Почему ты молчишь, Миша?
— Думаю. Какие найти слова, чтобы ты поняла, как важно все, что происходит!
— Слов я не знаю. Но чувствую — эти травинки, акация, Днепр, небо и даже вот эта божья коровка, что ползет по руке, — они понимают и все запомнят. — Тася посмотрела в его глаза и произнесла тихо, трепеща от серьезности момента: — Ты мой единственный, Миша.
— Я стану писателем, как Бунин, и опишу все-все. Это должно остаться навсегда — твоя перламутровая кожа в пупырышках, и дрожащие губы, и запах твоих волос… Испуганная букашка на твоей ладони. Взлетела! И мы полетим. Мы объездим весь мир, Тася! Скажи, скажи же, ты поедешь со мной?
— На край света?
— В Гималаи, на Южный полюс, в Венецию, Флоренцию, в Париж, на жаркие острова, в снежную Данию.
— Я буду с тобой. В радости и в горе, в болезни и в старости. Ты — мой. Тот самый, что на всю жизнь. И все можно. — Тася подняла глаза, но Миша покачал головой:
— Нет. Ты не должна поддаваться минутному настроению. Ты должна подумать, Тася.
Миша отпрянул и стал торопливо выкладывать на расстеленную салфетку прихваченную дома снедь. Взялся открывать перочинным ножом банку консервов. Руки дрожали, нож соскочил.
— Сильно поранился?! — обмерла Тася.
— Пустяки. — Отсосав кровь, Михаил сплюнул алым.
— Господи! Дай сюда, я забинтую. — Тася достала из кармана юбки батистовый платок. Окровавленный палец заставил ее побледнеть, но она справилась с перевязкой. — Жутко боюсь крови, — призналась она, завязывая уголки платка дрожащими пальцами.
— А действовала, как умелая медсестра. — Миша обнял ее. — Я постараюсь больше никогда не подвергать тебя такому испытанию.
6
Миша стоял в гостиной Софьи Николаевны, прямо в центре мягкого иранского ковра. И голосом опытного оратора докладывал:
— В тысяча восемьсот пятьдесят шестом году на пересечении Большой Владимирской и Кадетской улицы открылся второй городской театр — оперный. С залом на восемьсот пятьдесят мест и замечательно оснащенной сценой. Его спроектировал академик архитектуры Штром. В этом театре выступали певцы с мировым именем — Федор Шаляпин, Леонид Собинов, Баттистини, Руффо, а также великие драматические актеры — Айра Олридж и Сара Бернар. Дирижировал оркестром Сергей Рахманинов и даже частенько бывал Чайковский. «Феерично! Что касается богатства, изыска и исторической верности костюмов, киевский театр не уступает петербургскому. При этом он несоизмеримо выше московского!» — восхищался Петр Ильич. — Михаил изобразил Чайковского, спародировав восторженные старческие интонации.
