Молодые путешественники не только любовались красотами окружающей природы, но и вели между собой серьезные разговоры. Было лето 1903 года, они перешли уже в восьмой класс, их волновали вопросы о выборе жизненного пути, о мировоззрении.
Эраст Поярков стоял за узкую научную специализацию.
— Способности человека ограничены, как бы он ни преуспевал… — отрывисто, на отцовский манер, бросал он, вышагивая длинными ногами по раскаленной тропе. — А посему вывод естественный: чтобы чего-нибудь путного достигнуть, надо все свои способности посвятить определенному делу. Вот, например, зоология. Можно всю жизнь отдать не то что какому-нибудь зоологическому семейству, а далее просто одному-единстеенному виду, и все-таки мало окажется целой жизни…
Михаил, держа твердый размеренный шаг, спорил с Эрастом:
Можно, конечно, всю свою жизнь посвятить какой-нибудь амебе и ничем, кроме этого, не интересоваться… Но не значит ли это и самому уподобиться амебе?.. Где-то возле меня за окнами, за стенами будут страдать, бороться люди, рождая в муках новые формы общественного бытия, а я буду шепотом разговаривать со своей возлюбленной амебой, улыбаться ей тихой академической улыбкой, назначать ей свидания под микроскопом?.. Нет, я на это не способен…
Эраст кипятился.
— А я вот способен, да-да! — кричал он, размахивая сачком. — Разве такие естествоиспытатели, как Леббок, Фабр, Дарвин, меньше сделали для рождения новых форм общества, чем самые прославленные утописты и социологи? Пастер изучал одного микроба, а его имя благословляют миллионы…
— И все-таки Маркс и Чернышевский выше стоят в моих глазах… — настаивал Миша Фрунзе.
Неподалеку от Иссык-Куля молодые исследователи попали в тенистую, пышнотравную долину Киме- ни, небольшой горной речки, впадающей в Чу.
Киргизы Кименьского джайло встретили их с интересом. Устный «телеграф», «узун-кулах» («длинное ухо»), уже оповестил местного князька Шабдана, что из-за Кастека появились русские «апицеры» с гербами на фуражках. За «гербы» были приняты гимназические значки.
А Шабдан был особенный киргизский феодал-князек. За помощь против кокандцев Александр II пожаловал его чином полковника и несколькими медалями. Редко представлялся ему случай щегольнуть своим мундиром и эполетами перед русскими, и поэтому он обрадовался полученной вести, даже выслал отборных коней навстречу гостям.
Шабдан и жил не как остальные киргизы — не в юрте, а в деревянном доме, возле Кимени. Юрты были разбросаны в почтительном отдалении от его деревянного «дворца».
Полукругом сидели на траве седовласые аксакалы, а Шабдан, в полковничьем мундире, напяленном на шелковый чапан, стоя встречал гостей.
Юные путешественники не сразу догадались, за кого он их принимает.
Но вот Шабдан сделал под козырек и не без труда произнес по-русски:
— Здравь желам, ваш благородь… — И добавил с некоторым недоумением: — А где погон?
Все сразу стало ясно. Но Эраст не растерялся. Он не замедлил с ответом:
— Российское географическое общество поручило нам изучить флору и фауну Иссык-Кульского побережья, включая и горные ответвления…
Шабдан непонимающе смотрел на гостей. Тогда Миша Фрунзе заговорил по-киргизски:
— В Петербурге тоже аксакалы есть… Хотят знать, где какой зверь живет, где какая птица летает, где какое дерево растет… Эти аксакалы — важные генералы. Понятно вам теперь, полковник Шабдан?
Теперь Шабдан понял и одобрительно заулыбался. Запенился кумыс, белый, как снег горных вершин. Затрещали на огне в казанах кусочки жирных бараньих грудинок — бешбармак. Засверкал рис, пропитываясь пахучим вкусным салом. Защекотало в ноздрях у проголодавшихся исследователей флоры и фауны.
Проведя гостей в свой неплохо обставленный дом, где все же сидеть нужно было на коврах и подушках, хозяин продолжил разговор:
— Аксакалы его величества, говоришь, хотят знать, где какой птиса живет, так? А где горный арол живет, знают они?
Шабдан поднял голову и, оправив мундир, горделиво посмотрел на гимназистов.
— Ну, где же? — спросил Миша, улыбаясь.
— А зыдесь, вот зыдесь… — Шабдан хлопнул по своему ковровому сиденью и раскатисто, самодовольно захохотал.
В честь гостей, пусть и оказались они не «апицерами», Шабдан устроил конную игру «ер-саиш», подобие рыцарской схватки, на жердях, дал им с удобством переночевать, а затем, снабдив крепкими лошадками, отправил через перевал Тур-Айгыр на самый берег Иссык-Куля, к заветной цели.
Перевал этот недаром носил свое название. В переводе Тур-Айгыр означает «Берегись, конь!».
Путь пролегал над страшными кручами, над бездонными щелями, в которых, вероятно, немало киргизских коньков — опытных, привычных ползунов по горам — сложило свои безропотные головы.
Но вот, наконец, внизу, вдалеке, заголубела гладь Иссык-Куля.
— Таласса… Таласса!.. — закричал кто-то, и вся компания подхватила этот хорошо известный гимназистам клич древнегреческих воинов. Те тоже приветствовали так долгожданное море.
Однако до самой воды Иссык-Куля было еще не так-то близко. Предстояло спуститься по склону и пересечь поросшую полынью, чием и эфедрой примерно семикилометровую береговую террасу. Пробравшись сквозь кромку «тюя-куйрюка» — верблюжьей колючки, друзья подошли к озеру и, на ходу сбрасывая амуницию, кинулись в голубоватую прозрачную воду.
— Вот оно — море синее… — упоенно бормотал Михаил, еще не видавший до сих пор никакого другого моря. Действительно, на востоке горизонт Иссык-Куля сливался с небом, двести двадцать километров до Пржевальска, чем не море…
Лишь к югу глаз различал неясные контуры Терскей-Алатау, южной ветви Тянь-Шаня, со всех сторон облегавшего это горное величественное озеро- море…
Подошел старик пастух.
Он был не очень словоохотлив, но все же поведал русским гостям местную легенду об Иссык-Куле. Она, кстати, немножко касалась и ботаники.
— Тут было когда-то великое стойбище… — так начал старик. — Тысячи тысяч баранов и несметное множество коней паслось по межгорной степи… И владыкой над всем этим богатством был хан Хаспек со звездой над глазами… Хаспек был грозным правителем, и все окрестные роды трепетали, слыша его имя… Но нигде он не мог найти для себя по сердцу жену… Со всех концов света привозили к нему знатные и богатые киргизы своих дочерей, но он не хотел выбрать ни одну… В каждой он находил что-нибудь нехорошее… Либо худа, либо толста, либо нос слишком длинен, либо слишком короток, либо ума у нее слишком мало, либо слишком много… А то просто держаться не умеет, как полагалось бы жене Хаспека. Кудай [4], наконец, разгневался на Хаспека и говорит ему однажды: «До каких пор будешь ты бездетным, надменный хан! Когда выполнишь ты закон для живущих на земле?» Хаспек же, считая, что он даже Кудаю может дерзить, ответил так: «Ты родил солнце и луну, Кудай, и я тоже хочу рождать не жалких, смертных людей, а яркие, вечные звезды. Я хочу быть Джылдыз-Ата»… Кудай подумал и снизошел к желанию Хаспека. Он послал к нему самую красивую из всех своих небесных дев, и она родила две самые яркие звезды неба — Вечернюю и Утреннюю… Но даже и эту небесную деву не полюбил горделивый Хаспек. Он стал над ней издеваться, попрекать, что она не умеет ни верхом ездить, ни илечек [5] повязывать, ни варить бешбармак, ни доить кобылиц… И вот совсем уже разгневанный Кудай велел жене Хаспека, матери звезд, начать доить самую злую, бешеную кобылицу из всех несметных хаспековских табунов. Молоко полилось могучей струей, заполнило все талканы и бурдюки, потекло наземь, получилась река, она затопила свои берега и залила все великое Хаспеково стойбище… Страшное голубое молоко все прибывало, все подымалось, гналось за ним. Хаспек дрожал и кричал от ужаса, полз вверх по скалам — и вот почуял, что нет больше у него сил. Он взмолился о милости. Кудай подумал опять и сделал Хаспека высоким синим цветком, что называется сейчас «иссыкский корень»…
