Нет, влюблен в нее Арсений не был – у девушки косил левый глаз. Но, лежа в воде на спине, он подолгу думал о ней. Он мечтал заработать много денег и отдать их Варюше, чтобы она поехала в Симферополь – ее бы вылечили, и она перестала бы так сильно косить. Вероятно, она и вся бы тогда переменилась. Быть может, он даже уговорил бы ее пойти купаться, а так… Он даже не знал, умеет ли она плавать.
Когда Арсений возвращался с моря, хозяин входил в его комнату с двумя стопками в руках, локтем отворяя дверь. Рыбак ступал осторожно, боясь расплескать водку. Арсений пил ее с омерзением, но отказаться было нельзя – это был знак уважения со стороны хозяина. Иногда ему удавалось, не проглотив водку, незаметно выплюнуть ее за окно. Много лет спустя, на фронте, сутками замерзая в сырых окопах на пронизывающем ветру, он вспоминал об этой выплюнутой водке и мечтал о ней. А тогда Тарковский мечтал о другой квартире, и все-таки не съезжал от Артема Васильевича, возможно, из-за Варюши.
Она училась в школе, у нее было несколько подруг. И любая из них нравилась Тарковскому больше, чем Варюша. Да и Арсений тоже не больно-то нравился ей. Парень он был неразбитной и, несмотря на свои 16, из которых шесть пришлись на страшное время, был по-мальчишески застенчив.
Варюша дружила с соседом Владькой. Вот кто был хорош собой! Белокурый и голубоглазый, задира и коновод всей улицы, он не знал поражений в многочисленных драках на окраинах Балаклавы.
Однажды Арсений (когда еще только поселился у Артема Васильевича) вышел на улицу и сел на скамью у ворот. Рядом с ним уселись двое парней; один из них был Владька. Они начали выжимать чужака со скамейки, молча, ничего не говоря. Арсений уперся, этого требовало самоуважение. Завязалась ссора, кончившаяся дракой: Владька молниеносно ребром ладони разбил ему нос в кровь. Арсений ответил ударом в грудь. Владькин товарищ размахнулся (верно, у него был зажат пятак в руке), и Арсений вдруг словно очутился под большим гудящим колоколом. Потеряв самообладание, он яростно бросился на Владькиного приятеля и свалил его на землю.
– Будет, – сказал Владька, – хватит валяться! Вот тоже, сцепились!
Это значило, что чужак не сдрейфил и выдержал испытание. Из калитки, чуть склонив голову и, кажется, улыбаясь, на все это смотрела Варюша.
– Владька, черт, – сказала она, – он же у нас живет, вот отец узнает, тогда держись.
– А где отец? – спросил Владька.
– В контору пошел, – ответила Варюша, улыбаясь уже приметно. – Владька, вот твоя Нинка взяла у меня географию, так пусть она ее отдаст.
Она уже не смотрела на него, а, скосив глаза, разглядывала свою ладонь.
Пальцами Арсений зажал нос, чтобы перестала идти кровь. Владька откинул со лба вьющуюся прядь, посмотрел Варюше прямо в лицо холодными нагловатыми глазами и сказал так спокойно и равнодушно, как будто не было никакой драки:
– Эх ты, косая, собак, что ли, боишься. Ну, идем со мной, скажешь Нинке.
Нинка была его сестрой, в которую Арсений был влюблен. Странное дело: потом он никогда не мог вспомнить, какова она была, эта Нинка, не помнил ни лица, ни цвета волос, ни походки. Как-то получалось так, что когда Арсений бывал с Нинкой, он думал не о ней, а о Варюше, косоглазой и неловкой. Не Нинке, а ей желал он счастья и удачи. Она снилась ему в ту пору, когда ночи так темны, что кажется, будто светится море, поменявшись с небом местами, и в комнате душно даже с раскрытым окном. Нет, ей было больше, чем Арсению, ей было уже 17. И хотя любовного опыта у него было к тому времени предостаточно, порой он чувствовал себя рядом с ней сопляком, мальчишкой, пускающим бумажные кораблики.
Арсений Тарковский жил в белой мазанке уже много месяцев. Миновала осень с виноградным изобилием и длинными затяжными штормами. Дожди обрушивались на город черными столпами, и море, чернильного цвета с белыми гребнями на волнах, ревело день и ночь. Прошла зима, и снова наступила весна, раньше времени сменившаяся сухим и очень жарким летом. Даже море будто и не увлажняло воздуха, ставшего столь недружелюбным и по-человечески раздраженным.
Артем Васильевич по-прежнему заходил утром к жильцу. Но Арсений полностью приноровился к его характеру и научился отказываться от непременной стопки водки. Тем не менее ритуал оставался неизменным. Поскольку жилец отказывался от угощения, Артем Васильевич выпивал сначала свою стопку, а затем и предназначавшуюся собеседнику. В ответ Тарковский угощал его дешевым местным вином.
По воскресеньям, когда рыболовецкая артель не выходила в море и контора была закрыта, хозяин подолгу сиживал у Арсения. Нередко при этом он звал Варюшу, и она садилась на табурет, сложив ладони на коленях.
– Вот невеста выросла, – говорил хозяин, – а не за Владьку же ее отдавать, хулигана такого! Что, Варюша, – он лукаво взглядывал на нее, – вышла бы ты за какого капитана, а может, за англичанина, или хочешь за японца?
Тогда японские концессионеры пытались поднять давным-давно затонувший в местной бухте корабль (ходили слухи, что на корабле перевозили золотые слитки), и Артем Васильевич, как и другие жители городка, часами мог обсуждать эту тему и говорить о японцах, удивлявших город своей отчужденностью от всего русского, привычного.
– Скажете тоже, – краснея, сердилась Варюша, – я и не хочу замуж – кухаркой быть да поломойкой, я дальше учиться поеду.
И вставала, чтобы выйти из комнаты, а Артем Васильевич размахивал руками, и слова его прыгали в разные стороны, как кузнечики из-под ног.
– Брось, брось, не то, я не об этом, – говорил он, – ты лучше спой! Вот она, как мать, поет, – поворачивался он к Арсению, – уж вы поверьте, а мы винцо допьем… А уж мать-то покойница как пела!
Арсений тоже упрашивал Варюшу спеть. Сначала она отговаривалась, а потом пела. Голос у нее был немного резкий, и, пожалуй, не в пении проявилась бы она вполне, а в танце – так легко Варюша вскидывала руки, и такая легкая – при всей ее неловкости – была у нее походка. Была она легка по-птичьи, но танцевать не умела, вот и начинала петь.
Любимой ее песней была «По диким степям Забайкалья». Странно было слушать эту северную песню в сорокаградусную жару – даже мальвы опускали за окном свои широкие листья и обои потрескивали на стенах.
Артем Васильевич плакал, когда Варюша пела. А Тарковскому было неловко оттого, что рыбак плакал, и Варюшин голос давил на него, слишком сильный для маленькой комнаты, в которой он жил.
Тот день выдался особенно жарким. Артем Васильевич выпил две бутылки вина, что оставались у Арсения, и захмелел.
– Спой еще раз «По диким степям», – стал просил он дочь, – спой, Варюша! Ну, просто – вот это самое…
Руки его заметались и вдруг прижались к груди. Варюша откашлялась и запела.
– Варя! – раздался с улицы голос Владьки. – Поди сюда! Она выбежала из комнаты, едва не опрокинув табурет.
– А, чтоб тебе! – сплюнул Артем Васильевич и тут же добавил: – А то выдать ее за этого Владьку, может, он того… часом и присмиреет. Я-то тоже не промах был в его годы. – Он ударил себя кулаком в бок. – Я и финкой баловал.
Потом Арсений пошел к морю и долго лежал на песке, и волны одна за одной прокатывались по нему. В тот день он заплыл далеко, до той черты, где море вдруг темнеет, если смотреть на него с берега.
Домой Тарковский вернулся уже поздним вечером. Хозяин сидел за столом на кухне, освещаемой семилинейкой.
– Варя еще не пришла, – мрачно сказал он, – пойду к Семеновым, узнаю.
– Да где ей быть, – пожал плечами Арсений, – скоро вернется, ждите.
– А Нинка, говорят, – продолжал он, – стибрила у отца два червонца да и профинтила с девчонками. Выпороть бы ее, да некому. Известное дело – безотцовщина! Не-ет, – руки его подпрыгнули, – Варя у меня не такая. Вот ты, – он вдруг перешел на «ты», – ты бы как-нибудь с ней разговаривал побольше, что ли! Может, она и отбилась бы от Владьки-хулигана. А она вот какая девушка… – И руки его начертили в воздухе две плавные линии, – право, поговорил бы!
