Я выехал 5 августа, предварительно встретившись с Черчиллем и Иденом; их несколько смущенные речи подтвердили, что я не заблуждался: они, несомненно, предполагали поддержать план, прямо противоречивший той договоренности, которая связывала нас с июня 1940. Моим спутником в самолете, направлявшемся в Каир, оказался Аверелл Гарриман[12], назначенный Рузвельтом послом в Москву; этот дипломат, обычно откровенный и словоохотливый, на этот раз, казалось, изнемогал под бременем тяжелой тайны. По пути, в Гибралтаре, я увидел, что там кипит работа, и не мог не заметить также весьма загадочного поведения местного губернатора — генерала Макфарлана, обычно державшегося весьма непринужденно. Все это были ясные признаки того, что вскоре в районе Средиземноморья должны разыграться крупные события без нашего участия. В Каир я прибыл 7 августа.
Атмосфера там была столь же удушливая, как и жара. Общее настроение свидетельствовало о том, что недавние неудачи 8-й армии еще отнюдь не забыты. Хотя продвижение Роммеля уже полтора месяца как приостановилось, он находился в Эль-Аламейне, откуда его танки могли за два часа достичь Александрии. В правительственных кругах, в посольстве, в Генеральном штабе — повсюду англичане с беспокойством следили за загадочными действиями короля Фарука[13] и многих видных египтян, которые, по-видимому, готовы были примкнуть к державам оси, в случае если они одержат победу. Правда, Нахас-паша[14], давний противник англичан, но помирившийся с ними к выгоде обеих сторон, был поставлен королем во главе правительства по настоятельной рекомендации сэра Майлса Лэмпсона, английского посла, которому случалось направляться на аудиенцию во дворец под охраной танковой колонны. Нахас-паша сказал мне в прошлом году: «У нас с вами есть общая черта: и вы и я располагаем в наших странах большинством, но не властью». Теперь он был у власти. Но где окажется его большинство, если итало-германские войска продефилируют по улицам столицы?
Что касается английских военных деятелей, то генерал Окинлек[15] сохранял спокойствие и держался со свойственной ему прямотой, маршал авиации Теддер вполне владел собой и был компетентен в порученных ему делах. Но лица, стоявшие на менее высоких постах, в большинстве казались встревоженными и желчными; они ожидали по-видимому, больших изменений в верхах; они были раздражены критическими выступлениями в парламенте и в лондонской прессе и нервничали, наблюдая, как египтяне неприязненно держатся и высказываются по их адресу и в то же время подчеркнуто приветствуют только полки «Свободной Франции» на улицах и на экранах кино, а со времени моего прибытия в Каир твердят, что де Голль теперь возглавит командование на Востоке. Правда также и то, что, как бы в порядке компенсации, в Египет во все большем количестве прибывали хорошо оснащенные и свежие английские части, доблестные военно-воздушные эскадрильи, а также отборное военное снаряжение — все это направляло сюда щедрой рукой лондонское правительство в связи с готовящимся реваншем.
Если англичанами владели смешанные чувства надежды и меланхолии, то наши люди были охвачены ликованием. Бир-Хакейм возвысил их в собственных глазах. Я был у них 8 и 11 августа. Лармина представил мне свои части. Во время великолепного смотра 1-й легкой дивизии я вручил Крест освобождения генералу Кёнигу и нескольким другим лицам, в частности полковнику Амилаквари. Я проинспектировал также 2-ю легкую дивизию под командованием Казо и мотомеханизированную группу Реми[16]; все эти части были хорошо экипированы и рвались в бой. Вслед за тем я посетил наших летчиков и парашютистов. Все эти части представляли собой силу, закаленную перенесенными испытаниями, и я мог быть уверен, что ничто их от меня не отвратит. Когда я видел, как маршируют батальоны, батареи, броневики, обозы, механизированные «с ног до головы», как в рядах шагают бок о бок закаленные воины разных рас, сияющие от радости, несмотря на палящее августовское солнце, во главе с офицерами, заранее готовыми пожертвовать всем ради славы и ради победы, сердце мое наполнялось верой и гордостью. Я чувствовал, что между мной и ими устанавливается контакт, что душой мы вместе, — вот почему мы все ощущали, как в нас подымается волна радости, но по мере того, как уходили вдаль последние ряды наших войск, холодный рассудок брал свое. Я начинал думать вновь о тех солдатах, матросах, летчиках Франции, которых там в силу нелепых приказов вынуждали драться против «голлистов» и союзников.
В нашем представительстве в Каире я имел случай познакомиться с многочисленной французской колонией в Египте. Барон Бенуа достойно представлял здесь Францию. Благодаря ему, а также благодаря барону Дево, Рене Филиолю и Жоржу Горсу здесь надежно охранялись культурные, религиозные и экономические интересы Франции вплоть до момента, когда египетское правительство признает Французский национальный комитет. Пресса и радиовещание Египта получали от нашего представителя все необходимые материалы. Большинство французов морально были со мной. В то же время Бенуа, которому мы оказывали энергичную поддержку из Лондона, сумел добиться того, что администрация Суэцкого канала осталась французской, хотя английское морское министерство с удовольствием взяло бы ее в свое ведение. Именно французы обеспечили функционирование канала в течение всей войны немаловажный и достойный похвалы вклад в усилия союзников: ведь морские и сухопутные коммуникации восточного театра, а также грузы, предназначенные для Сирии, Ливана, Палестины, Иордании, — все это проходило через Порт-Саид, между тем как немцы непрерывно бомбили караваны судов и шлюзы. Я решил выступить в Исмаилии с приветствием персоналу канала и посетил маленькую комнатку, откуда Лессепс руководил возведением этого грандиозного сооружения, оказавшегося жизненно необходимым в нынешнюю войну.
Я не ограничился выступлениями перед свободными французами, разъясняя им их задачи, побуждая их к действию, но одновременно обсуждал с английскими союзниками вопросы, вызывавшие разногласия. Черчилль находился в Каире. Мы завтракали вместе 7 августа. «Я приехал сюда, — сказал он мне, — чтобы реорганизовать командование. Тем временем разберемся в наших спорах относительно Сирии. Затем я отправлюсь в Москву. Вы сами понимаете, что мое путешествие имеет большое значение и причиняет мне некоторые заботы». «В самом деле, — ответил я, — речь идет о трех важных предметах. Первый касается только вас. Что касается второго, имеющего отношение ко мне, и третьего, который относится прежде всего к Сталину: поскольку вы, несомненно, собираетесь сообщить ему, что второй фронт не откроется в нынешнем году, то я понимаю ваши опасения. Но вы легко преодолеете их, как только почувствуете, что ваша совесть спокойна». — «Знайте, — буркнул Черчилль, — моя совесть — это славная девушка, с которой я всегда полажу».
