В другой раз, когда Эдварду было уже одиннадцать лет, он вместе со своим двоюродным братом Джо Гарганом, которому было тринадцать, отправился в морское путешествие на принадлежащей семье яхте. Им не повезло. Ночью начался шторм, а утром, пристав к берегу, мальчики позвонили домой и попросили шофера заехать за ними и отвезти домой. Однако прием, ожидавший их дома, был холоден. Поинтересовавшись, что случилось и где яхта, Джозеф велел им немедленно возвращаться и вести яхту к месту постоянной стоянки. И напрасно мальчишки жаловались на жестокий шторм, напрасно они рассказывали, как устали, как им хочется спать после бессонной ночи — Джозеф был неумолим.
Жестоко, скажете? Может быть. Однако же и совершенно правильно. Моряки не бросают свои корабли из-за сильной усталости. Солдат не сбегает со своего поста или с поля боя, иначе он называется уже не солдатом, а дезертиром. И уж тем более некуда убежать от самой жизни.
Джозеф прощал своим детям ошибки раз, но никогда дважды. Он требовал, чтобы они проявляли все свои таланты и, как утверждал потом Эдвард, им было стыдно делать меньше того, на что они были способны. Они должны были уметь побеждать в жизни, и потому учились побеждать в спорте. Ведь именно спорт наиболее ярко выражает идею состязательности, борьбы.
Лыжи, коньки, американский футбол, регби, велосипед, теннис, прыжки с парашютом, верховая езда, парусный спорт… С раннего детства Тедди занимался многими и многими видами спорта, уже во взрослом возрасте отдал дань увлечения альпинизму, самостоятельно пилотировал самолет, но самой большой привязанностью, сохранившейся на всю жизнь, стало для него море и паруса.
Вряд ли это должно вызывать удивление. Как бы часто не приходилось семейству Кеннеди переезжать с места на место, чаще всего они жили рядом с морем, точнее, рядом с океанами. Бостон, Нью-Йорк, Палм-Бич во Флориде, Лос-Анджелес и прежде всего, конечно, Хайаннис-Порт в Массачусетсе, небольшой поселок на полуострове Кейп-Код, где на протяжении многих десятилетий собирался весь клан, и где находился и находится так называемый Kennedy Compound, ставший символом этого семейства.
Живя на океанском побережье, Кеннеди часто ходили под парусами. Еще до рождения Эдварда у них была яхта «Теноваз» («Нас десять»), а в честь рождения маленького Тедди была приобретена новая, под названием «Уанмо» («Еще один»). Полагая, что в техническом отношении его дети оснащены самым лучшим образом, Джозеф Кеннеди хотел, чтобы они регулярно принимали участие в парусных состязаниях и выигрывали как можно чаще. Он был очень требователен. Пожалуй, даже слишком. С его точки зрения, второе место было равносильно поражению, и на проигравшего обрушивалось то, что некоторые журналисты потом назвали «психологическим террором». Саржент Шрайвер, муж Юнис Кеннеди, описывал это следующим образом: «Если в парусных состязаниях Тедди приходил вторым, мистер Кеннеди мог спросить: Это еще что значит, прийти вторым? В чем дело? Если парус распустился, его следовало подтянуть. Если корпус недостаточно хорош, его надо сменить, но в следующий раз прийти первым».
В то время как Джозеф Кеннеди все время побуждал своих детей к состязаниям, не особенно считаясь с самолюбием проигравшего, Роуз Кеннеди во многом играла даже более важную роль. Эдвард позднее утверждал, что она была лучшим учителем, которого они когда-либо имели. Она учила их постоянно, используя любую возможность, во время поездок по стране и миру, во время игр в вопрос-ответ. Но было еще одно обстоятельство, значащее ничуть не меньше, чем помощь при разборе предложений, нахождение орфографических ошибок, помощь при решении задач по геометрии или спряжении латинских глаголов. Вот что сказал о ней Эдвард Кеннеди в 1977 году, выступая в Джорджтаунском университете в Вашингтоне:
«Она была также спокойствием в центре шторма, семейный якорь, безопасный берег, куда дети могли отбуксировать свои опрокинутые корабли и вновь поставить свои паруса, уверенные, что ее рука лежит на румпеле.
Для всех нас, сыновей и дочерей, она была скалой и основой наших жизней, делая наши семейные стандарты одновременно приемлемыми для жизни и достижимыми. Она разделяла наши мечты и цели, поддерживала нас в общественных и личных трудах, подбадривала нас в нашей службе другим, с тем, чтобы мы отплатили за те огромные блага, которые получили.
Ее дети имели двойное счастье. С нами были энергия отца и такт матери, любовь отца к действию и любовь нашей матери к истории и учебе, дар нашего отца в атлетике и дар матери в политике».
Это описание рисует незаурядную женщину и бесспорно правдиво, но правда так же и то, что Роуз Кеннеди свято верила в необходимость телесных наказаний. В случае провинностей она считала необходимым колотить своих детей, например, вешалкой для одежды, и, каким бы любимчиком не был маленький Тедди, ему доставалось точно так же, как и другим. Правда, он никогда не жаловался на это, обладая солнечным и отходчивым характером.
Влияние отца, матери, братьев и сестер… Но не надо забывать о влиянии еще одного человека, деда Эдварда — Хани Фитца.
О Милашке Фитце говорили разное. Многие политики его эпохи считали его шарлатаном и откровенно не доверяли ему. Их раздражали его простонародные манеры, его пение (кстати, хорошее пение, настолько хорошее, что при визитах Хани Фитца за границу его нередко приглашали на официальные приемы в честь глав государств именно для того, чтобы он пел), его многочисленные обещания и привычка приписывать себе все достижения Бостона. Но что бы ни говорили о нем WASP, избиратели любили Хани Фитца. Им нравилось как раз то, что так отпугивало чопорных аристократов. И ко всему прочему Милашка Фитц по-настоящему знал и любил родной город, интересовался людьми.
«Когда мне было шесть лет, а моему деду, Джону Ф. Фитцджеральду семьдесят пять, он часто брал меня в прогулки по Бостону и показывал мне исторические места, — писал через много десятилетий Эдвард. — Я встречал его в отеле Белевью, недалеко от Дома Штата. Мы обедали в столовой, где все его друзья-политики останавливались у нашего стола, чтобы сказать: «Рады видеть тебя, Хани Фитц», а он представлял меня им со всей торжественностью. И точно так же он брал меня на кухню, чтобы я поздоровался с шеф-поваром и его людьми… Он представлял меня всем поварам и посудомойкам, которых я еще не знал».
После обеда старик брал маленького мальчика за руку, и они шли по шумным улицам Бостона, заново открывая для себя историю родного города. Балкон, с которого была зачитана Декларация Независимости… Место, где английские солдаты стреляли в толпу колонистов, протестовавших против их размещения в городе… Бостонское чаепитие, первое исполнение песни «Америка»… Хани Фитц был великолепным рассказчиком, и в его повествовании история, казалось, оживала. Однако, рассказывая о прошлом, он не забывал и настоящего. Проблемы века восемнадцатого у него естественным образом переходили в проблемы века двадцатого. Он знал всех и каждого в Бостоне. Он был в курсе всего, что происходило вокруг. Нередко он брал своего внука на морской берег, где они могли почувствовать тяжелый запах гниющей рыбы, и Хани Фитц с сожалением говорил, что для перевозки рыбы не хватает судов. «Почему бы Бостону не стать крупнейшим портом восточного побережья? — спрашивал, бывало, он. — В конце концов, разве он не ближе к Европе на целых 200 миль?» Волновали его и другие проблемы: «Ты слышал, что Мэри О'Рейли уехала из города, чтобы преподавать в школе в Нью-Йорке? Нам надо больше платить учителям»
