Семисаженные мачтовики и трехсаженные кряжи лежали, тесно прижавшись желтой корой друг к другу. На коре выступала прозрачная смола и бревна пахли мхом.
Емолин не любил, когда курят:
— Надо скорей катать.
Плотники усаживались на бревна, закуривали и начинали разговаривать. Емолин ходил мимо, одним глазом смотрел на них, а потом, как гусь, заворачивал на-бок голову и смотрел в небо.
— Солнце высоко, ребята.
Уже сюда, в Улалейскую обитель, забросило перо ветром: везде, говорили, народ бунтуется и хотят свою крестьянскую власть. Это говорили и приезжие мужики, и бабы, привозившие провизию, и Емолин твердил:
— Сруб кончите, запишемся в дружину «креста» и айда большевиков крыть!..
Соломиных гудел что-то под нос, гудело под ним бревно, а Кубдя неожиданно спросил:
— У тебя баба брюхата?..
— На кой тебе хрен ее брюхату надо?
— К тому, что скоро брюхатых мобилизовать будут. Народу не хватат.
Емолин качнул головой:
— Дурак ты, Кубдя, хоть и большой человек. Брякашь зря.
— Ей-богу!.. Они такой-то народ боятся брать, бунтуют. А брюхатых как раз, как забунтуют, так и скинет.
— Порют вас мало.
— На чей скус…
Плотники захохотали, а Беспалых замахал руками:
— Уходи лучше, драч, уходи!..
Емолин хвалился:
— Донесу милиции, против правительства идете.
Плотники хохотали:
— Донеси только, нос отрубим.
Однажды пришел из лесу настоятель. Емолин перед тем матерно выругал Беспалого и, увидев настоятеля, согнулся, сделал руки блюдечком и подошел под благословенье.
На плече у настоятеля лежали удилища и в правой руке котелок с рыбой. Он поставил котелок на землю и благословил Емолина.
— Как работаете?
— Ничего, слава богу, отец игумен.
Беспалых ударил топором в бревно и пропел вполголоса:
— Отец игумен, вокруг гумен…
Монах должно быть услыхал. Он пошевелил удилищами на плече. Был он сегодня недоволен плохим уловом и сказал строго Емолину:
— А плотники-то твои, сынок, развращеннейший народ.
Емолин в душе выругался, но снаружи вертляво обошел вокруг монаха и заискивающе сказал:
— По воспитанию, знаете, отец игумен.
У игумена была ровная черная борода, казавшаяся подвешенным к скулам и подбородку куском сукна; Кубдя посмотрел ему в бороду и подумал: «вот, нетяг!».
И неожиданно игумен бросил удочки на землю, как-то сразу пожелтел и, взмахнув широкими рукавами рясы, закричал на Емолина:
— Молчать!.. Не разговаривать, сукин сын!.. А-а?..
Емолин испуганно попятился, плотники взглянули на его сразу осевшую фигуру и захохотали. Монах обернулся к ним, подскочил к срубу, плюнул и крикнул:
— Прокляну, подлецы!..
И, не подобрав удочек и ведерки, ушел, издали похожий на колокол.
Емолин смущенно сморщился и нерешительно протянул:
— Вот нрав.
Немного погодя добавил:
— Стерва, а?..
Плотники оставили топоры и хохотали.
За удочками пришел тонкий и длинный, похожий на камышинку, монашек в облезлой бархатной скуфье и ряске из «чортовой кожи».
— Что ты монах будешь? — крикнул ему Горбулин.
Монашек застенчиво ответил:
— Рясофорный, я… Не пострижен…
— У те чо, молоко-то бугаи эти высосали, ишь ведь как холстина?
— Они высосут! — подхватил Беспалый.
Монашек покраснел.
Плотники осмеяли его, и он, заплетаясь длинными ногами в больших сапогах, потащил удочки и котелок.
Емолин долго ругал игумена, а потом набросился на плотников. Кубдя послал его к «едреной бабушке» и подрядчик смолк. С городскими рабочими он поступил бы круче, но эти могли бросить работу и уйти.
Говорили, что в Алтае ездят карательные отряды и усмиряют крестьян. После того, как были разогнаны большевики, этих «карателей» крестьяне встречали с радостью и помогали арестовывать и бить и деревенских и городских разбежавшихся большевиков. Теперь впереди «карателей» шло темное и страшное, что обрушивалось часто на «большевицкие» деревни и хоронило в огне и крови роптавших.
Но и каратели не появлялись по одному. Из леса стреляли по одиночкам и, подстрелив, прибивали гвоздями к плечам погоны, а потом бросали посреди дороги — на страх и поучение.
На Зосиму-Савватия пчельника Кубдя сказал Беспалому:
— Завтра — крышка!
— Чего? — не понял тот.
— Не работаем.
Беспалых подумал и недоумевающе вздернул плечи:
— Не пойму, парень.
— Зосим-Саватий…
— Ну?
— В Улее престол.
Беспалых даже подпрыгнул:
— Вот чорт, а я и забыл. Идем, что ли?
Кубдя посмотрел вверх. Редкие прозрачные облака, как кисея, застилали небо. Ниже, они падали на тайгу.
— Люблю игорничать… Айда пополюем.
— Ружья нету.
— Соломиных привез берданку.
— Не даст.
— Даст. Он в гости идет, с утра завтра, с Горбулиным вместе, на престол. В Улею.
Беспалых поддернул штаны, быстро высморкался и пошел просить берданку.
На утро день был чистый, чуть ветреный. Кубдя и Беспалых надели на лицо и шею сетки от комаров, зарядили берданки и спустились к речке. В тальнике ветра не было, тонким неперестающим звоном пел комар, пролетал через сетку и яростно кусался. Под ногами хрустя ломались гнилые сучья, пахло илом, осокой. Река казалась иссиня-черной, а мелкий песок желтым.
— От солнца, — сказал Кубдя.
В речных тихих затонах, — в опоясках камыша, — было много дичи. Они стреляли. Кубдя всегда в лет, а потом Беспалых снимал штаны и лез в воду. Лопушники хватали его за ноги, он фыркал и кричал Кубде:
— Егорка! Утону!
Кубдя, грязный, весь в пуху сиял на берегу своим корявым лицом, отвечая:
— Ничиво. Монастырь близко — сорокоуст закажем.
Если утка была недобита, Беспалый перекусывал ей горло и говорил:
— Обдери душеньку свою.
Уже отошли далеко от монастыря. Виднелись белки — с синими жилками регушек.
— Пойдем назад, — сказал запыхавшийся Беспалый. — Куда нам их бить, обожраться что ли…
Кубдя лез через камыш, чавкая сапогами в грязи, и нетерпеливо покрикивал:
— Еще, Ваньша, немного, еще…
Беспалый плюнул и сел на корягу.
— Не пойду, — сказал он.
Кубдя пошел один. Скоро где-то в камышах грохнул выстрел. Беспалый хотел пойти, но удержался. «Ну его к чорту, — подумал он, — с ним вечно не выйдешь».
— Егорка-а!..
— Ну-у!..
— Сюда иди-и, ха-лер-а-а!..
Беспалый не откликнулся. Он хотел закурить, но вспомнил про сетку и выругался. Тогда стал он думать, нужно ему жениться или еще рано. Уже двадцать четыре года, а парень не женат.
