Сорокалетний лысый мужчина внезапно влюбился в дочь хозяина пивнушки — невзрачную, бледную берлинскую девчонку, которая была в два раза моложе него. «Фройляйн Марихен» едва ли могла понять, что отныне ей суждено быть его музой. Белый преподнес своей возлюбленной немецкое издание романа «Петербург» и уверял всех, кто хотел или не хотел его слушать, что она сумеет оценить это произведение лучше, чем профессиональные литературоведы[29]. На девушку обратил внимание язвительный Ходасевич, он посвятил ей мрачные стихи «Марихен», в которых говорится о насилии, изнасиловании и смерти.
Марихен не смогла избавить Белого от пустоты. Он шатался по пивнушкам и барам, временами напивался до крайности и вскоре приобрел известность как неутомимый исполнитель фокстротов и галантный партнер по танго. Он не пропускал ни одной танцевальной моды от шимми до шибера. Один из современников, видевший Белого и его эскапады, пишет в своих воспоминаниях:
«Разве что… сказать о том, что чувство какой-то неловкости и даже тревоги за него овладевало каждым, кто сопровождал его в этих эскападах. Оно усиливалось еще сознанием беспомощности, так как остановить его в эти минуты ни у кого не было никаких сил.
…А ведь его танец неизменно принимал какой-то демонический, без малого ритуальный (но отнюдь не эротический) характер, доводивший нередко его партнерш до слез и настолько публику озадачивающий, что его танцы часто превращались в сольные выступления. Остальные пары покорно отходили в сторону, чтобы поглазеть на невиданное зрелище»[30].
Более интенсивные личные контакты Белый поддерживал в Берлине кроме Ходасевича лишь с Мариной Цветаевой, с которой он познакомился только здесь. Вскоре он сделал ее поверенной в своих любовных переживаниях. Молодая поэтесса в противоположность ему воспринимала Берлин во всяком случае не как пустыню и угрозу. Ее стихотворение «Берлину» полно благодарности, хотя в нем отражается также и чувство одиночества в чужом городе после отъезда с родины. Марина Цветаева сразу поняла, что Белый был в изоляции, гонимый противоречивыми устремлениями, он находился в постоянной опасности, убегая от себя, потерять ощущение реальности. Белый, очевидно, и сам ясно понимал свое положение. В одной из статей о русском Берлине он писал о своем самочувствии: «Увы, понял ненужность теперешних выступлений в Берлине… Я чувствую часто чужим себя, непонятым, ненужным»[31]. Совершенно разочарованный Западом, он вернулся осенью 1923 года в Россию.
Годы спустя он еще раз подвел итог своей эмиграции в стихотворении «Берлин». Оно начинается столь же яростными, сколь и мрачными словами: «Куда нам убежать от гнева? И как взвизжать из черных нор?» В России Белый оказался в конечном счете таким же не понятым, как и в Берлине. Он чувствовал, как с середины 20-х годов стали все больше ограничиваться его рабочие возможности. Мучимый депрессиями, он впал в покорное бессилие и умер через одиннадцать лет после своего возвращения. Ему исполнилось тогда 54 года.
За четыре года до смерти Белого, в 1930 году насильно положил конец своей жизни Маяковский, испытавший на себе все возраставшее давление функционеров от культуры и видевший, как все больше и больше удушается воспетая им революция. Во время своих поездок в Берлин в начале 20-х годов он еще верил, что слышит могучие шаги приближающейся революции.
Когда выяснилось, что мечта о мировой революции пока что неосуществима, ведомое Сталиным советское руководство решило обратиться к русскому национальному культурному наследию. Тут пробил час писателя, которого Маяковский высмеивал как буржуя, — графа Алексея Толстого, которого не мучили идеи о том, как осчастливить человечество, и который был озабочен прежде всего своим собственным благосостоянием. Томас Манн, который познакомился с ним в Берлине, называл его насмешливо «современным коллегой, который любит плотские наслаждения»[32]. Во время Гражданской войны Толстой стоял на стороне белых, в первые годы эмиграции он усердно ругал большевиков, называя их бандой убийц. Но вскоре началось переосмысление. После того как новая власть в Москве стабилизировалась, Толстой стал хвалить большевиков как «собирателей земли русской». Чтобы преодолеть свое «белое» прошлое, он написал множество романов и рассказов, в которых изображал эмиграцию как сборище преступников, предателей, клеветников и насильников.
Человек из Москвы на Западе
С благословения Москвы на Западе остался еще один сочувствующий советскому правительству, который, однако, лично сторонился Толстого, — Илья Эренбург, многими подозревавшийся в том, что он является информатором советской секретной службы. Позже в своих мемуарах он нарисует пеструю картину немецкого и русского Берлина. Эренбург поддерживал многочисленные контакты с немецкими писателями и художниками, которые в захвате власти большевиками в Москве видели шанс для всего человечества. Его роман «Любовь Жанны Ней», действие которого разворачивается в кругу эмигрантов, послужил основой немого фильма, снятого режиссером Георгом Вильгельмом Пабстом на берлинской студии УФА. Правда, Пабст, несмотря на протесты автора, присутствовавшего на части съемок, исказил финал: если у Эренбурга герой умирает за коммунизм, то в фильме студии УФА он отрекается от этой напасти и женится с благословения церкви.
Большого успеха как среди эмигрантов, так и в советской России Эренбург добился романом «Необыкновенные приключения Хулио Хуренито и его учеников», созданным во время своего пребывания в Берлине. В образе студента инженерного училища Карла Шмидта Эренбург нарисовал сатирический портрет молодого немца — своего современника. Политические взгляды Шмидта все время приспосабливаются к взглядам его собеседника: он то националист, то социалист. Неизменно только его убеждение, что немцы превосходят все другие народы. Россию он намерен колонизовать, Францию и Англию как можно основательнее разрушить, чтобы потом их можно было как можно лучше переустроить. Эренбург написал позднее об этом в своих мемуарах, что ему уже за двенадцать лет до прихода к власти Гитлера удалось показать немца, который мог быть националистом и социалистом одновременно[33].
Если Эренбург в 1922 году, когда он писал «Хулио Хуренито», как и Маяковский, еще ожидал немецкую революцию, то несколько лет спустя он уже не улавливал ни малейшего веяния предреволюционных настроений, а видел лишь увязание в сутолоке буден. В 1927 году он написал о Берлине: «Это — самый удобный город в Европе, и это в то же время — самый угрюмый, самый не удовлетворенный жизнью город»[34].
