Любопытство мое возрастало; наконец, я узнал печальную истину: с государыней сделался удар. Час от часу кавалерская комната наполнялась, к вечеру съехалось много, сени были наполнены любопытными, ибо печальная весть разнеслась уже по городу. В эту минуту можно было видеть, сколько императрица была любима.
Вступление на престол Павла I. – Перенесение гроба Петра III в Зимний дворец. – Погребение Екатерины II. – Перемены при дворе. – Служба в Смоленск. – Ложная тревога. – Отставка.
К наследнику послан был обер-шталмейстер граф П. А. Зубов[34], Наследника ожидали из Гатчины всякую минуту. Часов в восемь вечера наследник прибыл. Любимец покойной императрицы граф П. А. Зубов, в мундире, растрепанный, без пудры, с отчаянием на лице, вышел из внутренних покоев и в тронной упал к ногам наследника и великой княгини Марии Феодоровны. Государь поднял его и пошел во внутренние апартаменты императрицы. В ту же ночь объявлено было о восшествии на престол Павла Петровича, и началась присяга. На другой день мы допущены были к телу государыни в ее опочивальне. Через несколько дней поставили гроб на трон, а потом перенесли на катафалке в белую залу. Итак, не стало Екатерины!
«Не стадо Великой,
Чья слава, яко гром,
Катясь в обширности эфира,
Всю землю обтекла кругом
И удивила царства мира!».
Тотчас по восшествии императора Павла Петровича на престол открыта была могила Петра III в церкви Александровской лавры, и гроб в другом новом гробе, с золотою короною на крыше, поставлен среди церкви. Пажи также дежурили при гробе. На другой день император Павел приехал вечером в лавру, нас всех выслали из церкви в коридор, в церкви оставались государь, митрополит Гавриил и несколько монахов. Что там происходило, мне неизвестно; но когда нам велено было войти в церковь и занять места около гроба, монахи накрывали его покровом, а государь отирал слезы. Перенесете останков Петра III в Зимний дворец было великолепно. Мороз был очень сильный, шествие продолжалось несколько часов, и нам в башмаках и чулках было очень чувствительно. Потом с такою же церемонией оба гроба перенесены в Петропавловскую крепость. Мороз был еще сильнее, при жестоком ветре. Мост наведен был от дворца прямо в крепость; тут переход не велик, но так как на таком малом пространстве не мог вытянуться весь кортеж, то передовые были собраны у Исаакиевского собора и, двинувшись оттуда и поровнявшись с дворцом, остановились, пока вынесли гроба и остальной кортеж присоединился. Это продолжалось также несколько часов.
С новым царствованием все изменилось при дворе. Те, которые почитали себя на верху почестей, увидели себя очень малыми. Одни истинные достоинства не подвергаются переменам. Великолепный Зубов из блестящего своего мундира нарядился в скромный темно-зеленый мундир. Тот, перед кем все трепетало и унижалось, пред кем все расступалось и давало дорогу, теперь никем не был замечен и охотно вступал в разговоры с такими людьми, которых во время своего величия не удостаивал и взглядом. Таковы люди! таков двор! И великий Суворов говаривал, что он ранен в сражении три раза и семь раз при дворе. В декабре 1796 года государь повелел выпустить 22 пажа в армию, а на место их взять в пажи из кадет 1-го корпуса. В число этих пажей попал и я, хотя мне было только 14 лет. Не могу выразить той радости, когда в первый раз надел я мундир Московского гренадерского полка. Все, что было в моем кармане (не много, правда), отдал я часовому, который в первый раз в жизни моей отдал мне честь. Я был страстен к военной службе и хороший фронтовик. На 15-м году командовал я ротой по фронтовой части. Быть на ученье для меня было лучшим занятием, я готов был учить солдат с утра до вечера. Боже мой, какая радость была, когда я в первый раз пошел за капитана в главный караул. Я воображал себя не менее, как главнокомандующим. Это командование ротою довело было меня до беды. Инспектором войск и военным губернатором в Смоленске был генерал-от-инфантерии M. M. Философов, известный по дружбе к нему Петра III и по копенгагенскому происшествию, старик, едва передвигавший ноги[35]. В Смоленск дошли слухи, что государь в Гатчине делал ночную тревогу и был весьма доволен теми войсками, которые прежде других явились на сборное место. Генерал, бывший и шефом нашего полка, объявил на вахтпараде, что он намерен сделать такую же тревогу, и что по пушечному выстрелу все войска должны придти на площадь, называемую Облонье. Не знаю, почему вообразилось мне, что эта тревога должна быть в ту же ночь; да на поверку вышло, что не одному мне так вообразилось. Тогда в гарнизоне Смоленска было три полка: Московский гренадерский, Смоленский мушкетерский и гарнизонный Воеводского. Надобно знать, что Смоленский и гарнизонный полки были уже в новой форме, в темно-зеленом сукне, а Московский, не знаю почему, кроме офицеров, был в старой форме: красные шаровары, светло-зеленые куртки и каски с белым волосом. Ночь, как на беду, была бурная, темная, дождь лил, как из ведра, ветер бушевал и стучал ставнями. Придя с вахтпарада домой, я тотчас распорядился, приказал роте одеться в полную форму и с вечера собраться на ротный двор, а сам спозаранку надел юбер-рок, сел под окном и прислушивался к пушечному выстрелу, в радостной надежде скорого похода на Облонье. Раз двадцать вскакивал я, мне все казалось, что палят пушки, между тем как это стучали ставни. Вдруг бежит фельдфебель, видно, такой же ветреник, как и я. «Ваше благородие! пушка сигнальная выпалила, и Смоленский полк уже на мосту». Я сейчас марш-марш на Облонье. Постой же, думал я, смоленцам не поспеть прежде меня, ведь я ближе. В самом деле, весь Смоленский полк, которому также, видно, чудились выстрелы, бросился на мост (он квартировал за Днепром). Мост был высокий, шум от идущего полка встревожил караульного офицера, бывшего у Днепровских ворот; он догадался запереть ворота, и это спасло смоленцев, они остались вне крепости. Гарнизонный полк вышел на площадь, но так как он был в темно-зеленых мундирах, то его и не видно было в потемках, и полк полегоньку убрался, когда услышал, что делалось в моей роте; а я выстроил роту прямо пред домом военного губернатора. Он тогда ужинал. Дворецкий, подойдя к окну, чтобы взять какое-то блюдо, взглянул в окно и, увидев белые каски, выронил блюдо из рук. Военный губернатор в одном мундире, без шляпы, выбежал на площадь со всеми бывшими у него за столом. Скоро дело объяснилось, он видел тут одно только легкомыслие и был так добр, что даже и выговора не сделал. Мне с ротою приказано было идти домой, а о тревоге больше и в помине не было. Этим заключил я мои воинские подвиги. Опасаясь новых проказ, которые, может быть, не так бы легко сошли с рук, батюшка взял меня в отставку и определил по гражданской службе; но военный жар во мне не простыл. Открылась славная кампания 1799 года. Я следил шаг за шагом за всеми движениями войск, горячо вступался, если кто осмеливался критиковать действия русской армии, и однажды чуть не подрался с m-r Delphast, моим французским учителем.
