А соседи по вагону, свидетели нашего «вагонного знакомства», снова смотрели на нас во все глаза, ловя каждое слово. От этого становилось противно и тошно, и потому разговор наш состоял из пустых, отрывистых фраз.
Я старалась не встречаться взглядом с Казимиром. Что-то во мне боролось, протестовало против той бескрайней искренности, которая этой ночью затопила душу, словно океан. Теперь я только искала удобного случая, чтобы отдалить последующие встречи. Я готова была отказаться от них навсегда, но знала, что это невозможно для нас обоих.
Казимир не понимал того, что во мне происходит он тревожно и вопросительно смотрел на меня и лицо его было печально.
Подъезжая к Москве, когда все вещи были приготовлены и сложены, я вышла из купе в коридор. Казимир тотчас последовал за мной. Мы оба делали вид, что заняты подмосковными пейзажами.
— Я в чем-нибудь провинился? Почему в вас такая перемена? — спросил он.
— Достаньте ваш блокнот, — просила я и, когда он подчинился, продиктовала адрес Вали, у которой решила остановиться. — Если вам захочется, сможете мне написать…
— Написать? — Он смотрел на меня недоумевающе.
— Да, именно написать. Наши дальнейшие свидания сейчас невозможны, и не спрашивайте почему. Так надо, уверяю вас, что так надо…
— Как, вы даже не даете мне права увидеть вас?
— Может быть, в ваш следующий приезд в Москву… Но только не теперь. Время покажет. Предоставим все судьбе…
— Судьбе? Но ведь именно судьба и столкнула нас!..
— Вся наша жизнь состоит из случаев, — как можно спокойнее и суше ответила я, — и не надо придавать каждому из них такого значения.
Казимир смотрел на меня так, словно видел в первый раз, а я продолжала:
— Я знаю, что вы не будете назойливым и исполните то, о чем я вас прошу: дайте мне возможность выйти первой, а сами покиньте вагон последним. Вот и все…
От каждого сказанного мною слова его ресницы вздрагивали, казалось, на его лицо сыпались невидимые удары. О, с каким наслаждением я бросилась бы ему на грудь и прижалась так, чтобы никогда более не расставаться!..
Валя встретила меня с большой радостью. Мы тут же, вспомнив юность, побежали в излюбленные Чернышевские бани, а вечером того же дня, часов в восемь, сидели друг против друга и уплетали горячую гречневую кашу прямо с огромной сковороды, так как не хотелось пачкать тарелок.
Утром этого дня я уже успела дать в Ленинград Нике телеграмму о том, что благополучно доехала, и указала адрес, где остановилась. Валя была заранее в отчаянии от того, что нынче-завтра «нагрянет» Васильев и «утащит» меня, как она выражалась, не дав нам пожить вместе хотя бы несколько дней. Вскользь я успела рассказать Вале о знакомстве в вагоне, но о роковом сходстве умолчала. Я не хотела ничего вспоминать, наоборот, желала забыть обо всем как можно скорее. Этому очень способствовала наша долгая с Валей разлука. Теперь мы перебирали общих знакомых. Накопилось столько новостей, за это время произошло столько событий! Затем я стала рассказывать Вале, как, уезжая, надела на себя два платья, как Васильев это заметил. Рассказала о сцене в ресторане вокзала, о бегстве по перрону, о геройском носильщике, и мы представляли себе, какой скандал устроит Васильев за все мои проделки, когда приедет в Москву. Мы смеялись до слез, давились кашей, и все казалось таким забавным, каким может казаться только в молодости.
Вдруг в передней раздался звонок. Затем вбежала Марфуша, Валина домработница, и объявила, что какой-то мужчина спрашивает «Валинкину Кинстинкинну».
Не приведя себя в порядок и даже не заколов волос, Валя выглянула в переднюю, затем юркнула обратно в комнату. Она как-то странно смотрела на меня.
— Там стоит какой-то человек, и ты знаешь, он удивительно похож, удивительно похож…
Но сквозь приотворенную дверь комнаты я увидела, что к порогу ее подходил Казимир. Он выглядел несколько смущенным, но шел решительно.
Сконфузившись, точно пойманная на месте преступления, я сначала схватилась за свои распущенные волосы, потом зашипела в сторону Вали:
— Кашу спрячь!
Сковородка мигом исчезла под шкафом.
— Это тот… в вагоне, — шептала я, но Валя уже позволила ему войти.
Изменив воспитанию и всем правилам приличия, Казимир как был, прямо в пальто, не обращая никакого внимания на Валю, бросился ко мне, схватил мои руки и, целуя их, проговорил:
— Теперь можете меня гнать, но я увидел вас прежнюю, настоящую. Поверьте, я мучился целый долгий день. Я думал, что сойду с ума…
— Боже мой! Да ведь это Юдин! Это же Вовка! — кричала в восторге Валя, залезая под шкаф и вытаскивая на свет Божий сковородку с гречневой кашей. Но последняя была извлечена оттуда с толстым слоем паутины, лежавшей в виде плотно сложенной вуали, и общему хохоту и шуткам не было конца.
Только в первом часу ночи Казимир стал собираться в гостиницу. В это время нежданный резкий звонок потряс тишину сонной квартиры.
Это была телеграмма «молния» из Ленинграда на мое имя, подписанная Марией Георгиевной. Из нее я узнала о том, что в это утро, испытывая новую машину, разбился красный военный летчик Васильев… в любимом Питере, на том самом аэродроме, на котором когда-то начинал свои блестящие полеты.
Пусть надо мной читатели произнесут самый жестокий приговор, но лгать я не хочу. Смерть Васильева не была для меня горем. Я сама приходила в ужас от моего равнодушия, но тщетно я искала в моей душе хотя бы одно светлое воспоминание — его не было. Васильев вошел в мою юность грубым насильником и прошел по ней своими тяжелыми, неуклюжими, громкими шагами, и все пережитое с ним казалось мне теперь только скомканными листками неудачного черновика.
Я стремилась создать что-то хорошее, я отдала много искренних, горячих порывов, а на деле получилось некрасиво, неталантливо и даже… неумно.
Во мне громко пела радость «освобождения». И, несмотря на то, что темен был еще впереди горизонт, от только что пронесшегося бурелома, несмотря на то, что сердце тоскливо сжималось от представления летного поля с грудой обломков разбившегося самолета, из-под которого чьи-то чужие, но заботливые руки собирали части изувеченного тела, несмотря на это минутами мучавшее меня представление, — я не могла найти в себе даже слез…
Оглядываясь теперь назад, я смело могу сказать, что наступившее вслед за этим время было самым счастливым, самым прекрасным временем моей жизни.
Внешне мое положение было ужасным: у меня не было собственного угла, не было заработка, а ведь за угол в комнате надо было платить… Теперь все мое имущество состояло в моем легком чемодане с несколькими парами белья. Но что это были за несчастья в сравнении с приобретенной мною свободой!
