«Но вы же были у Радни на птицеферме. Конечно, вы сделали это от отчаяния, не понимая, что гестаповцы могут сразу и Гюнтера заподозрить — он ведь много лет был близким другом Карла».
«У него были неприятности?» — спросила мать.
«Из-за Карла — нет. Но вчера его призвали на военную службу. В войска СС. Как будто нарочно — его, противника режима. Я вообще не могу представить себе, как он выглядит в эсэсовской форме».
«Почему же, я легко это представляю», — сказала мать. — «Высокий, светловолосый, голубоглазый. Одним словом, истинный ариец».
«Он родом из северной Германии. Там почти все такие».
Мартхен улыбнулась своей мягкой улыбкой.
«Бывают и светловолосые противники нацизма».
«Он сразу отправится на фронт или сначала пройдет военную подготовку?» — спросил я.
«СС — это элитная группа войск. Поэтому Гюнтер пройдет самую серьезную подготовку, какая вообще бывает».
Мартхен серьезно посмотрела на меня.
«С нацистов еще спросится за преследование евреев. И расплата будет ужасна. Если мы переживем весь этот ужас, думаю, ты будешь доволен. Не знаю, как поведет себя Радни — ведь он противник нацизма и в армию пошел против своей воли. В любом случае я очень рада, что вы снова здесь. В этом доме гестапо вряд ли будет искать евреев».
«Мартхен», — сказала мать. — «Я не хочу, чтобы у тебя из-за нас были неприятности. У меня дурное предчувствие».
«Но ведь здесь вам будет безопаснее всего. Хотце обвиняли совсем в другом. Он распространял листовки, и гестаповцы, вероятно, хотели от него добиться, кто эти листовки печатал. К несчастью, Карл втянул в это и мою сестру. Боюсь — для обоих настали тяжелые времена».
Извинившись, Мартхен стремительно выбежала из кухни.
«Нам нельзя оставаться здесь. Мы не можем снова подвергать ее опасности».
«Обратно к Редлихам?» — спросил я.
Вернулась Мартхен. Глаза у нее были красные. Она села рядом с матерью.
«Вам ни в коем случае не нужно уходить отсюда. Если бы гестаповцы что-то о вас знали, они наверняка пришли бы за вами еще тогда».
Потом Мартхен рассказала нам, что Лона из-за нас возобновила контакты с тетей Региной и с Гансом Кохманом и что все очень о нас беспокоились. Она должна завтра же сообщить Лоне, что мы здесь, у нее.
«Иначе они наделают глупостей», — объяснила Мартхен. — «Гансу Кохману скрываться не нужно, он может жить легально. Его мать — немка, и поэтому ему не нужно носить на одежде желтую звезду. Хотя он, как полуеврей, получает меньше продовольственных карточек, чем чистокровные немцы. Гитлер был готов последний кусок у вас изо рта вырвать. Для него решающий фактор — национальность матери. Неарийская женщина может родить только неарийца. Все дело — в женщинах!» Она засмеялась и обняла мать. «Идем в гостиную. Лондон мы слушать не будем. Но мы можем послушать музыку — у меня есть патефон».
У Мартхен было много пластинок с записями Дитриха, Руди Годдена и Отто Ройтера. Даже если мы проводили всю ночь в вырытой Хотце траншее и утром не могли уснуть, голос Отто Ройтера поднимал нам настроение, заставлял смеяться. Эту пластинку мать могла слушать без конца.
Однажды вечером в доме неожиданно появился Ганс Кохман. Вместе с ним приехала тетя Регина. Мать вполголоса выговаривала своей сестре — как она могла подвергать себя и Кохмана такой опасности. Регина только рукой махнула.
«Какие могут быть проверки? Сейчас столько работы по разборке развалин и починке транспорта, что людей для проверки документов не осталось».
Все засмеялись, однако Мартхен предположила, что люди, которые проверяют документы, никогда не привлекаются к разборке развалин.
«В городе царит невероятный хаос», — сказал Кохман. — «Починят какой-нибудь участок проезжего пути, а через пару дней он опять разрушен. Американцам берлинский транспорт никогда не нравился. Помню, в начала тридцатых приехал кто-то с визитом в Берлин из Нью-Йорка, посмотрел с сочувствием на поезда в берлинском метро и говорит: „Да разве это метро? Это просто трамвайная линия под крышей“».
«Даже теперь это самый надежный транспорт», — заступилась за берлинское метро тетя Регина. Мы все удивлялись, как ей удалось уговорить трусоватого Кохмана приехать к нам.
«Мальчику нужно учиться», — объяснила она. — «Он не должен вырасти невежей, а Ганс наверняка позанимается с Максом хотя бы раз в неделю, обоим это только на пользу».
Обернувшись к Кохману, тетя Регина с усмешкой прибавила:
«Или вы предпочитаете тяжелую работу на военном заводе?»
«Я охотно буду заниматься с мальчиком», — согласился Кохман. — «Но заниматься надо по крайней мере два раза в неделю, чтобы был какой-то результат. И платить за занятия мне не нужно — только деньги на проезд. Мое нищенское пособие подобные расходы не позволяет».
«Карфункельштейн все уладит», — безапелляционно заявила тетя Регина. — «И не только с деньгами на проезд. Я об этом позабочусь».
«Мне бы не хотелось просить Карфункельштейна», — вмешалась в разговор мать. Она не выносила сожителя своей сестры. «Он только использует ее», — сказала она как-то Мартхен. — «После войны он снова женится на своей арийке, а Регина окажется у разбитого корыта».
После войны все произошло так, как предсказывала моя мать. Но тогда, осенью 44-го, Ганс Кохман получил проездные деньги и даже деньги за уроки.
Дважды в неделю Кохман приезжал в Каульсдорф. Ему не мешала ни плохая погода, ни даже бомбардировки. Иногда он мог уехать от нас лишь на следующее утро с первой электричкой.
Кохман занимался со мной орфографией и заставлял меня заучивать наизусть тексты. На последнем занятии мы читали по ролям отрывки из «Фауста», а первую часть этого произведения я должен был выучить самостоятельно.
Я задохнулся от возмущения, когда к следующему уроку он велел мне выучить целое действие «Фауста». Но чаще всего он вообще ничего не спрашивал, потому что или начисто забывал, что задавал мне в прошлый раз, или изобретал для меня какие-нибудь новые мучения. Однако «Фауста» я потом одолел до конца, хотя Кохман уже давно со мной не занимался.
Он пытался познакомить меня с книгами Томаса Манна, своего любимого автора. Мы вместе читали «Будденброков» и «Волшебную гору». Кохман с воодушевлением рассказывал мне об особенностях прозы Томаса Манна. Несколько раз его импровизированные лекции прерывала воздушная тревога, однако в траншее он возвращался к ним снова. Я должен был повторять длиннущие фразы романов Манна до тех пор, пока их смысл не становился мне понятен и я мог пересказать текст своими словами. Снаружи, за стенками траншеи, неистово грохотало, трещало, взрывалось, а в это время Кохман с увлечением описывал стеклянную дверь, через которую мадам Chauchat вошла в столовую давосского туберкулезного санатория.
