Меня очень тронул Ричард. Он явился к нам на днях особенно радостный, прямо со стрельбища, с прекрасной хрустальной вазой «баккара» в серебряной оправе. Это был первый приз, взятый им на стенде в соревнованиях по стрельбе.
— Китти, — сказал он торжественно, — в Испании пикадоры посвящали сраженного ими быка избраннице своего сердца. Позвольте посвятить вам этот взятый мною приз и поднести вам эту вазу…
Я, конечно, дружески его пробрала и отправила вместе с вазой домой.
— Вы принадлежите вашей жене, — сказала я, — поэтому ей принадлежат и ваш успех, и ваша слава, и все ваши призы. Принять от вас эту вазу в подарок означает обокрасть вашу жену.
Вот какие «морали» я иногда читаю, а мама еще утверждает, что я аморальна.
Скажу откровенно, что это все-таки было мне приятно, хотя я постаралась не показать виду.
Через несколько дней Ричард явился с дикой уткой, прямо с вокзала, с охоты. Мама не могла противостоять искушению и изжарила ее мастерски.
Застав меня как-то в очень грустном настроении, он заявил мне, что придумал одну замечательную игру, в которую мы с ним будем играть.
— Вы только должны мне вполне довериться, и вашу печаль как рукой снимет, — сказал он.
Игра состояла в том, что мы отправились в фантастическое путешествие. Для этого мы добрались до первой ветки окружной железной дороги, сели в поезд и поехали. Мы воображали, что путешествуем, болтали, смеялись, рассказывали друг другу всякие небылицы, выходили на разных станциях, в разнообразных концах Москвы. На одном вокзале пили кофе, на другом завтракали и, пропутешествовав таким образом целый день, закончили это веселое времяпрепровождение шикарным ужином, который «закатил» Ричард на Николаевском вокзале.
Кругом сновали носильщики с разноцветными чемоданами, спешили пассажиры, слышались гудки паровозов, отходили поезда дальнего следования, и мне казалось, что мы действительно совершаем если не кругосветное, то, во всяком случае, дальнее и настоящее путешествие.
Он привез меня домой и «сдал маме на руки» (как сам выразился), отдал маме честь под козырек и расцеловал ей руки.
Я действительно отвлеклась на несколько часов и была настолько уставшей, что с наслаждением повалилась в постель и в первый раз за много дней сладко уснула.
Ричард подарил мне свою фотографию, сзади которой кривым и несколько пьяным почерком написал невероятно торжественные слова: «У меня одна жизнь, одно сердце, одна любовь — это Вы. На моем знамени всю жизнь одно имя: Китти».
Ну в какое положение он ставит меня перед его женой! И где мне хранить карточку с такой надписью?.. Ах, мужчины, мужчины, поверь вам только… Да я никому из них и не верила, кроме одного, которому понадобились мои драгоценности больше, чем я сама.
Как только я справлюсь со своим глупым сердцем, я сама пойду к нему. И когда буду говорить ему о причине нашего разрыва — буду смотреть в самую глубину его глаз…
Юдин — Китти
Моя радость, мое милое солнышко Котинька, не знаю, когда попадет к тебе это письмо и зачем, в сущности, его пишу…
Ведь все уже сказано, почти все пережито, а слабое, глупое сердце все еще не может примириться с «концом».
Что случилось? Чья злая воля, чье бессердечие и злобное надругательство над нашим счастьем опять торжествуют?..
А помнишь весну, благоухающую легким воздухом, журчащую потоками воды, и ты, такая же трепетная, нежная, как эта ранняя весна? И аромат твоих щек, этот лучший в мире запах, и шелк твоих волос, душистых, пряных. О, если бы умереть тогда, пока был твой! А теперь ползут дни, идут новые кошмары — а я? Я смотрю ничего не видящими глазами в бездонную пустоту моей жизни. Без цели, без мысли, без ласки и тепла… И только теперь я понимаю, что надо, надо было согнуться, молчать, затаиться и ждать, только бы быть около тебя…
Ведь ты у меня одна на свете, самая близкая, самая желанная, самая родная…
Дневник Китти
Я была у него. Я предупредила его о своем приходе по телефону. Ах, эта комната, где я бывала так счастлива, я вновь увидела ее: большое зеркальное окно было открыто настежь. День уходил… Лучи заката, заливавшие всю комнату, были теплые-теплые… Как всегда, рояль был раскрыт, ноты стояли на пюпитре. Кругом уют, чистота. Только почему-то не было вокруг благоухающих даров его голосу — живых цветов, и только на столе против дивана стояли в вазе скромные полевые цветы. Владимир понял мой вопросительный взгляд.
— Не удивляйся, — сказал он грустно, — я больше не пою. — И тихо прибавил: — Не могу… сейчас…
Он взял мои руки и начал их целовать, но я остановила его. Он повиновался, и мы сели на диван как чужие.
Я постаралась как можно спокойнее и последовательнее рассказать ему о краже, которую мы обнаружили, и о том, что никто, кроме него, не мог быть в ней виновен.
— Это ложь, опять новая наглая ложь твоей матери, — спокойно сказал он. — Она, наверное, продала эти вещи тайно от тебя, а теперь кричит о мнимой краже, чтобы этим клеймом сделать меня в твоих глазах преступником.
Я начала его разубеждать и доказывать, какие бессмысленные он нашел себе оправдания.
— Значит, это Валька! — вдруг воскликнул он. — Ну конечно, это она… Теперь я припоминаю. Когда твоя мама в первый раз увезла тебя в Петровское, я после концерта сел с ней вместе пить чай вечером. Она вдруг сказала мне: «Знаете что? Давайте ограбим их! Почему вы их щадите? Ведь мы с вами в одинаковых ролях. Китти зазнайка, окруженная поклонниками, ветреная, бессердечная эгоистка, я около нее всегда в третьей роли, а перед вами она лицемерит, ей просто лестно иметь лишнего поклонника, да еще к тому же певца!.. Поверьте, если из их четырех шкатулок они лишатся одной, то с голоду не умрут! Мы разделим все содержимое пополам. Деньги никогда не лишние. Поедете на юг, забудетесь, пофлиртуете, а я уйду от них, от чужого, вечно чужого куска хлеба…» — «Нет, это вы серьезно говорите?» — удивился я, но тут она стала как безумная хохотать. «А вы и поверили? — говорила, давясь от смеха. — Вы и правда поверили?» Я же, считая ее всегда недалекой, решил, что этот разговор — ее очередная циничная шутка, я был далек от предположения, что она предлагает мне самую настоящую воровскую сделку. Теперь же мне все ясно: убедившись в ненависти твоей матери ко мне и испугавшись того, что ты действительно можешь уйти ко мне и она останется без тебя на хлебах у твоей матери, она решила сделать это преступление, как говорят, «под мою руку».
Что было со мной, когда я услышала такое обвинение моей сестренке, выросшей со мной вместе, преданной мне, — трудно описать.
