даже допустили к самому сафиру-энглези. Но все успокоилось. Магомета Таги убили. Новый губернатор и новый начальник полиции приехали из Тегерана в Мешхед. Однажды два персидских казака растолкали спящего в тени чинары Мурада-Мешеди; они привели его к новому начальнику полиции, и Мешеди исчез ровно на четыре дня. Он пришел в мешхедские бани, хромая и кашляя; синие полосы выступали у него на спине; он жалостно застонал, когда банщик попробовал великое искусство массажа, которое сохранилось только в бывших банях Орбелиани в Тифлисе. Шесть азербейджанских тюрок исчезли вскоре после возвращения под кров базаров Мурада-Мешеди. Четверо были повешены с боем барабанов на площади, где учат маршировке и ружейным приемам солдат. Их видели в свите Магомета Таги в тот месяц, когда он владел Хоросаном. Тела повешенных выдали родственникам; родственники предали трупы земле, а память — Аллаху, потом снова вернулись к земным делам и день и ночь искали с кинжалами в руках по базару и Мешхеду шпиона Мурада-Мешеди, выдавшего своих земляков начальнику полиции. Но они не нашли Мешеди. Ночью он ушел из Мешхеда, он оставил любимый город и оглянулся на четыре стороны света. Юг — Бендерабас, Персидский залив — пугал его, там для него кончался свет: Запад — Тегеран — показался ему Парижем или Нью-Йорком, все же он был скромный провинциал, Мешеди. Он взглянул на восток и пошел в Герат, Афганистан. Бедный Мешеди шел восемнадцать дней; ему не составило большого труда перейти границу. Как ящерица он мелькнул в камнях мимо афганского разъезда и на девятнадцатый день вечером, когда муллы кричали с минаретов, вошел в Герат. Герат показался ему грязной старой деревней, но он уснул во дворе караван-сарая, завернувшись в дырявое одеяло, как спят святые и праведники. Последние четыре тумана он прожил в десять дней. Он пил чай-и-зард, ел плов и лепешки. Вино можно было найти только у гератских евреев, но они боялись продавать вино мусульманину. За азартные игры наместник Мухамед-Сарвар рубил большой и указательный пальцы. Гератские базарные бездельники ничуть не походили на мешхедских; Мешеди чувствовал себя выше их на две головы, но он помнил стихи:Сделай так, чтобы ближний не страдал от твоей мудрости…
Он выспрашивал новости и слухи, он искал «хабарчи» и запомнил то, что ему показалось важным, и спросил, где живут господа консулы. Для начала он пренебрег соотечественником, сафиром-ирани — персидским консулом. Он пошел к бывшему сафиру-энглези — индусу, который при эмире Хабибуле представлял Соединенное королевство в Герате. Он увидел толстого седобородого индуса в сюртуке и подштанниках (штанов он не надел по причине жары). Мурад-Мешеди сказал индусу, что Мухамед-Сарвар-хана сменяют и на его место посадят нового наместника из Кабула. Бывший сафир-энглези сказал: «хейли хуб», почесал шею, зевнул и дал один кран, половину рупии, десятую часть тумана. Мешеди ушел, бросил кран на дорогу и пошел к сафиру-ирани и сказал ему о смене наместника. Персидский консул дал ему три бронзовых пейса — пятую часть рупии. И тогда Мурад-Мешеди трижды плюнул и вернулся искать брошенный серебряный кран. И он не нашел его, бедный Мешеди. И тогда в отчаянии он и пошел в Баг-Шахи в «сафират-совет руссия». Афганский часовой отогнал его от ворот и больно ударил прикладом. Мешеди ушел и залег в стороне от дороги и когда увидел переводчика сафирата, вышел из-за ограды и сказал ему то, что говорил персидскому и бывшему британскому консулу, новость о Мухамед-Сарвар-хане и попросил десять рупий. Переводчик захохотал и уехал, помирая со смеху. Впрочем, уезжая, он обернулся к Мешеди и крикнул: «Кланяйся Ахмет-хану и скажи, чтобы в другой раз он не посылал дураков». Мешеди пошел в город; солнце жгло ему шею; ему хотелось есть, пить и курить. Он взглянул на три бронзовых монетки и вздохнул. Вечером он накурился в долг анаши и видел в мечтах Мешхед, полновесные туманы и пляски бачей. Он проснулся от удара и увидел над собой человека в круглой, серого каракуля, шапке, с гербом, изображающим серебряную мечеть. Человек спросил Мурада-Мешеди, кто он, откуда и что именно он говорил бывшему консулу-энглези о его светлости наместнике Мухамед-Сарвар-хане, и Мурад-Мешеди увидел перед собой смерть в шапке серого каракуля с серебряным гербом, изображающим мечеть султана Бабэра. Его повесили в среду, через два дня, когда переводчик генерального консульства совет-руссия случайно ехал на Чаар-Су. Он увидел, как вешают человека с черно-синей смоляной бородой, человека в пиджаке и штанах, имевших подобие европейского платья. Он, отвернулся и увидел в экипаже секретаря наместника и сафира-ирани — персидского консула. Они вежливо раскланялись, и экипаж проехал к мешхедским воротам и обратно. Ахмет-хан дважды прокатил сафира-ирани мимо Чаар-Су, где висел бедный Мурад-Мешеди. Я мог бы сказать: «где остывал труп Мурада-Мешеди», но это было бы чистой литературой, потому что в этом климате шестьдесят градусов в тени, и трупы здесь не остывают, а нагреваются, как обыкновенные неодушевленные предметы. Он висел босой и синий. Внизу торговали чуреками и жарили плов и курили чилим, по два пейса затяжка.
Бедный Мурад-Мешеди, вольная певчая птица! Он не знал, что за Кафаргалой начинаются средние века. Новый век пришел сюда только через месяц, когда в троноподобное кресло Мухамед-Сарвар-хана сел румяный и бритый Шоджау-Доуле, который иначе понимал методы управления и большое хозяйство провинции и иначе бы понял в большом хозяйстве роль Мурада-Мешеди, совсем не так, как понял бедного Мурада Мухамед-Сарвар-хан, дед и наместник эмира.
Осень в Герате началась короткой полосой ливней. Ливни сбили пожелтевшую листву в садах. В воздухе была теплая сырость, ржавая теплота и испарина и головокружительный запах гниения листьев и плодов. Снег появился однажды утром в горах и сохранялся там три месяца — всю стремительную гератскую осень и зиму. На закате солнца снег вспыхивал алым, розово-золотым и синим огнем, пылал под солнцем как жидкий металл и вдруг потухал. Эта игра света и теней под бирюзовым небом повторялась каждый вечер с невообразимым, неестественным великолепием. Оголенные ветви деревьев черным ползучим дымом клубились в долине. Земля твердела по утрам; ранним утром мы дышали освежающим, прохладным ветерком ледников, но в десять часов утра солнце припекало на южном балконе. Афганские слуги, босые, в одних жилетах и полотняных шальварах, с невозмутимым видом накрывали столы на балконе. В полдень здесь было почти жарко, и мы уходили на северный балкон. Календарь показывал конец декабря.
