«1. Мы требуем объединения всех немцев в Великую Германию на основе права народов на самоопределение…
<…>
3. Мы требуем жизненного пространства: территорий и земель (колоний), необходимых для пропитания нашего народа и для расселения его избыточной части…
4. Гражданином Германии может быть только тот, кто принадлежит к немецкой нации, в чьих жилах течет немецкая кровь, независимо от религиозной принадлежности. Таким образом, ни один еврей не может быть отнесен к немецкой нации, а также являться гражданином Германии…
<…>
23. Мы требуем открытой борьбы против политической лжи и ее распространения в прессе. С целью создания немецкой прессы мы требуем, чтобы газеты, приносящие вред интересам общества, были запрещены. Мы требуем введения законодательной борьбы против литературных и культурных течений, оказывающих разлагающее влияние на наш народ…»
Хорошие немецкие люди и сами евреи опять предпочитали помалкивать — мало ли что какой псих скажет. А Эйнштейн подготовил текст для выступления 5 апреля в «Союзе немецких граждан иудейского вероисповедания»: «Если то, что говорят антисемиты, справедливо, тогда действительно нет ничего более слабого, несчастного и непригодного для жизни, чем немецкий народ». Критиковал попытки евреев ассимилироваться: «У взрослых все как у детей. По признаку расы, темперамента, традиций (которые лишь в небольшой степени имеют религиозное происхождение) евреи образуют сообщества, более или менее отдельные от гоев. Именно это сообщество расы и традиций я имею в виду, когда говорю о „еврейской национальности“. На мой взгляд, отвращение к евреям просто основано на том факте, что евреи и неевреи разные. А где есть чувство отторжения, найдутся и доводы… Психологические корни антисемитизма в том, что евреи представляют группу людей в себе. Их еврейство видно в их внешности, а некоторые замечают еврейскость в их интеллектуальных трудах, и можно ощутить, что они глубоко связаны образом мышления и чувств. Еврейский ребенок осознает эти различия, как только начинает ходить в школу. Еврейские дети чувствуют обиду, что вырастает из инстинктивных подозрений в их странности… Я не являюсь гражданином Германии, но в то же время во мне нет ничего, что может быть названо „еврейской верой“. Но я счастлив принадлежать к еврейскому народу, хотя и не считаю его избранным. Пусть гои держатся своего антисемитизма, а мы сохраним нашу любовь к нашим братьям». «Союз немецких граждан» пригласил Эйнштейна в свои члены — помогать бороться против антисемитизма в академических кругах. Он отказал: с теми евреями, которые прикидываются кем-то другим, ему не по пути.
4 февраля он начал читать серию лекций по физике для широкой публики, а 12-го на лекции в Берлинском университете его освистали, как Николаи; 14-го министерство просвещения опубликовало специальное заявление по этому поводу, 18-го студенты принесли извинения. Его мать все еще умирала; в конце января он писал Борну, что ее положение безнадежно и «страдания невыразимы». «Все это уменьшает мою и без того ослабевшую жажду великих достижений. Вы же — совсем другой человек. У вашего маленького семейного клана есть свои трудности… А вы читаете лекции… и работаете над статьями так, словно вы одинокий и свободный юноша, живущий в блаженном уединении в собственной хорошо отапливаемой квартире, и никакие заботы отца семейства вас не волнуют. Как вам это удается?!»
Помните: «У меня кожа слона, ничто не может причинить мне боль»? Побег в «надличное» вновь не удался. Полина умерла 20 февраля; через несколько дней ее сын писал Цангеру: «Вот когда спинным мозгом понимаешь, что такое узы крови. Передо мной словно выросла стена, я вижу только ее и никаких перспектив на будущее». Жена Фрейндлиха, Кейт: «Он плакал как самый обыкновенный человек, и ничего не мог делать». В марте он писал Хедвиге Борн, чья мать умерла: «Я знаю, как это ужасно — видеть, как твоя мать страдает, и быть бессильным ей помочь. Все утешения тут бесполезны». Макс Борн спрашивал совета, переезжать ли ему в Гёттинген, он отвечал: «Я не чувствую себя вправе давать советы, так как сам нигде не пустил глубоких корней… Идеал для такого человека, как я, — чувствовать себя дома везде, где со мной мои родные и близкие». Какое уж там «надличное»… От боли он растерял все свои шипы; рухнули стены, что он пытался возводить между собой и другими. Но часто, пережив боль, люди становятся жестче, чем были.
Майя с мужем переехала в Италию — Эйнштейн дал денег на покупку дома под Флоренцией. 13 марта — путч националистов в Берлине: фрайкор (добровольческая милиция, которую по условиям Версальского договора Германия была обязана распустить) под руководством генерала Лютвица захватил правительственный квартал и назначил рейхсканцлером Вольфганга Каппа; правительство бежало в Штутгарт и призвало к всеобщей забастовке. Путчисты потерпели поражение — решающую роль сыграл отказ чиновников подчиняться приказам Каппа. В те же дни — восстание левых в Руре; его подавили силами рейхсвера и фрайкора. В ответ на вступление немецких войск в Рур (демилитаризованную зону) французские войска оккупировали регион; это вызвало ярость даже у тех немцев, которые восстание не поддерживали. И в Палестине все шло плохо, дружба арабов с евреями заканчивалась, несмотря на создание совместного арабо-еврейского профсоюза в Хайфе. Большинство арабов выступали против Декларации Бальфура под лозунгом: «Палестина — наша земля, евреи — собаки».
Еще один еврей, выходец из Польши Леопольд Инфельд (1898–1968), в те дни приехал в Берлин — он учился в краковском Ягеллонском университете, но хотел завершить обучение в Германии и пришел к Эйнштейну за помощью. Как пишет Инфельд, тот ответил: «Я охотно написал бы вам рекомендательное письмо в прусское министерство просвещения, но это ни к чему не приведет. Потому что я дал уже очень много рекомендаций. — Потом добавил тише, с усмешкой: — Они антисемиты». Все же обещал написать самому Планку. «Он стал искать бумагу для писем, которая лежала тут же у него под носом. Я слишком оробел, чтобы указать ему на это. Наконец он нашел бумагу и набросал несколько слов. Он сделал это, не зная, имею ли я хоть какое-нибудь представление о физике». (Письмо помогло лишь отчасти: Инфельду разрешили полгода учиться в Германии, потом он вернулся в Польшу.)
У самого Эйнштейна с физикой по-прежнему не ладилось. Эренфесту, апрель 1920 года: «…я не достиг продвижения: электрическое поле по-прежнему ни с чем не связано. Связь не получается. И ничего у меня не выходит в понимании электронов. Мой ум потерял гибкость или действительно спасительная идея очень далека? Я с восторгом читаю „Братьев Карамазовых“. Это самая поразительная книга из всех, которые попадали мне в руки… Что касается внешних событий, то как будто воцарился покой. Но везде чувствуются неимоверно острые противоречия. В городе потрясающая нищета, голод, неимоверная детская смертность…»
