— Ну, перестань, перестань плакать, бабушка, — уговаривал Ганс Христиан.
И он сам почувствовал, что они видятся в последний раз.
Вот и карета. Она остановилась, бабушка поцеловала руку внука, сама не понимая что делает, ей так хотелось прикоснуться к руке того, кто был самым дорогим для неё в этом мире. Почтовая карета привычно постояла минуту-другую, давая возможность проститься, и — тяжёлая, умная, привыкшая ко всему, — тронулась по привычной дороге: мимо людей, деревьев, цветов, облаков. Карета каждый свой путь проделывает так, будто в первый раз, ей нравилась её работа.
Она тоже была своеобразным живым насекомым этой дороги, но только один житель кареты понимал её, и сейчас, мерно покачиваясь на сиденье, Андерсен, чтобы не думать о тяжёлых слезах двух самых дорогих в мире сердец, стал размышлять об этой почтовой карете как о совершенно живой — со своими заботами, делами, со своим сердцем и со своим прошлым, и эти мысли как-то успокоили его печали.
Вдруг в памяти возникло лицо умершего отца, мечтавшего учиться и надеявшегося, что выучится его сын. Лицо отца улыбалась, и ветерок, самый славный сказочник мира, знающий сказок ещё больше, чем облака, унёс с его лица последние паутинки грусти. «Ах, если бы меня видел сейчас отец», — подумал Андерсен и вдруг понял, что отец его действительно видит и будет помогать ему всегда из своего неведомого далека, откуда всё и всегда видно...
Дорога... Дорога и дом — вот два основных понятия человечества. Счастливы те, у кого есть и то, и другое. Дороги, точно мысли земли тянутся от дома к дому в поисках человека.
Ганс Христиан Андерсен покинул родной дом с занавесками и чистыми полами, где была мать... В этом доме посещала его любимая бабушка.
С этого дня — 4 сентября — у Андерсена уже никогда не будет своего дома, вот почему герои его сказок так любят уют своих домов, а один старый дом даже стал героем целой сказки.
Но его сказки ещё не родились. На карте духовной жизни человечества уже есть страна Гомера, есть империя Шекспира, есть государство Мурасаки Сикебу, японки, написавшей первый в мире роман; но нет ещё великой детской республики Андерсена, единственного представителя Дании, которого будут знать во всём мире.
А дороги, с этой первой, главной своей дороги, Андерсен полюбил навсегда, они стали самой главной любовью его жизни... Можно сказать, что дорога стала его домом, его жизнью, его холостяцкая душа навсегда привыкнет к ней, к новизне, которую несёт она слову и сердцу, мало кто знает, что дорога умеет думать и чувствовать. Ганс Христиан Андерсен открыл это в четырнадцать лет, когда покинул родной Оденсе с чувством глубокого счастья, он сбросил с себя этот город, как жавшее в плечах чужое, старое, прохудившееся и много раз чинёное пальто...
Не дороги — начала нашей жизни, а мы сами — начало наших дорог. Дороги начинаются не за городом, не за деревней, они начинаются в нас самих, в нашем сердце. И у каждого из нас одна дорога, хотя мы ошибочно думаем, что дорог много...
Он уезжал, и голос рожка долго стоял в ушах матери...
Куда отправляла она его? В никуда.
К кому отправляла она его? Ни к кому...
Ах, мой бедный Андерсен, Андерсен, Андерсен...
Почтовый дилижанс исчез вдали, похитив сына. Что-то в ней ещё надеялось — доберётся до следующего города и вернётся назад, но бабушкины глаза сказали ей: он не вернётся. Как она будет жить без него? Этот вопрос, такой простой, на самом деле оказался самым сложным. Он не имел ответа.
— Зачем я отпустила его, зачем? — Она заломила руки, и со стороны этот жест мог показаться картинным, будучи самым искренним из всех материнских жестов — жест прощания...
Бабушка молчала. Она, едва ли не всякий день стремившаяся к внуку и весь смысл своего бытия видевшая в том, чтобы подержать его руку, поговорить с ним, чувствовала это так ясно и хорошо, что слёз у неё не было. О чём плакать? Она понимала, что скоро умрёт. Отъезд внука уменьшил её жизнь, как-то удивительно принизил её значимость. Какое это всё-таки было счастье — видеть внучка, а теперь он исчез за дорожной пылью, словно сам ею стал.
— Ганс, Ганс! — крикнула она облачку этой пыли. — Ганс...
И ей казалось, что пыль ответила:
— Это я, я...
Небо стало ниже. Облака тяжелее. Неужели её Ганс всё-таки уехал, уехал, уехал? Почему он уехал от неё, родной бабушки? Откуда такая свинцовая несправедливость. Откуда такая безжалостность проклятой жизни?
Она хотела сказать, что не нужно было отпускать мальчика, но, посмотрев в лицо Марии, захлебнулась своими словами...
Два самых сильных одиночества в мире обнялись и пошли к Оденсе, как к пепелищу.
А облако пыли, поднятое почтовым дилижансом, исчезло. Горизонт стал совершенно ровен, поле словно поглотило тяжёлую карету, и тихие небеса говорили, что ничто не изменилось в этом мире, всё происходило так, как и должно было происходить.
И бабушка, и мать одновременно оглянулись. Нет, карета не вернулась назад, она тихо двигалась в сторону Копенгагена, совсем неизвестного и далёкого, как Китай...
— Вы меня не понимаете! — сказал Утёнок.
— Если уж мы не понимаем, так кто тебя и поймёт?
Что ж, ты хочешь быть умнее Кота и Хозяйки, не говоря
уже обо мне! Не дури, а благодари-ка лучше Создателя
за всё, что для тебя сделали! Тебя приютили, пригрели,
тебя окружает такое общество, в котором ты можешь
чему-нибудь научиться, но ты пустая голова, и говорить-то
с тобой не стоит! Уж поверь мне! Я желаю тебе добра,
потому и браню тебя — так всегда узнаются истинные друзья!
Старайся же нести яйца или выучись мурлыкать да пускать искры!
— Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят! — сказал Утёнок.
— Скатертью дорога! — отвечала Курица.
И Утёнок ушёл. Он плавал и нырял, но все животные
по-прежнему презирали его за безобразие.
Настала осень; листья на деревьях пожелтели и побурели;
ветер подхватывал и кружил их; наверху, в небе,
стало так холодно, что тяжёлые облака сеяли град и снег,
а на изгороди сидел ворон и каркал от холода во всё горло.
Бр-р! Замёрзнешь при одной мысли о таком холоде!
Плохо приходилось бедному Утёнку.
Г. X. Андерсен. Гадкий утёнок.
