Конечно, будет неверным говорить, что администрация в целом была абсолютным бедствием, но факт был в том, что к заключению он был 80-летним человеком, представлявшим миру образ Британии. Это был старый человек, одетый в еще более странный костюм, который среди пышности и блеска коронации 1953 года был несомненным олицетворением того, как когда-то великая империя теперь сражается, с огромным достоинством и присутствием духа, но тщетно против разрушающего действия времени.
Шестой том «Второй мировой войны», который продолжал писать Черчилль, вопреки лучшим ожиданиям издателей, появился в 1953 году под названием «Триумф и трагедия». Он описывал финальную стадию войны, и его сравнительная польза заключалась в том, чтобы утвердить свое предвидение будущего той части Европы, с которой он, как премьер-министр, должен был иметь дело. Прошлое в его мыслях всегда обеспечивало оправдание будущему. Это была именно та страсть, которая побуждала его после отставки вернуться к написанию «Истории англоговорящих народов», этого грандиозного проекта, который был так грубо прерван второй мировой войной[109]. Больше никто из государственных деятелей XX века, возможно, за исключением де Голля, не обладал такой одержимостью историей и одновременным желанием и способностью быть действующим лицом и летописцем своих самых недавних деяний. Это был рассказ о триумфе и трагедии — всемирных, континентальных, национальных, личных — рассказ, исполненный смысла и ярости. Человек в центре его мирно пребывал на тех солнцем залитых взгорьях, которые мелькали у него перед глазами. Черчилль затмил всех своих великих современников в том изобилии прилагательных, которые привлекались к описанию его характера и поведения — самодовольный, грубый, честолюбивый, драчливый, дерзкий, храбрый, безжалостный, опрометчивый, эгоцентричный, романтический, радикальный, избалованный, паразитический, обывательский, инфантильный — все эти слова, в том или другом сочетании, были использованы для того, чтобы описать его характер на разных стадиях его карьеры. В том или ином контексте, все они были подходящими. Неудивительно, по предсказывалось, что в его двигателе скоро закончится горючее. Было ясно, что он не мог задавать темп и растранжирит свою феноменальную энергию на сумасбродные планы. Блеск их изначальной концепции будет испорчен его неспособностью выработать их детальное приложение. Он всегда жил в тени ослепительного взлета и падения своего отца. Его политическая карьера была отмечена знаком провала, хотя по пути и могли встречаться волнующие достижения. Ллойд Джордж, сам отнюдь не чуждый Джаггернауту честолюбия, по этому поводу написал Френсису Стивенсону вскоре после Галлиполи: «Это возмездие человеку, в течение нескольких лет боровшемуся за эту войну. Когда пришла война, он увидел в ней возможность прославиться и поэтому начал рискованную кампанию, совершенно не беспокоясь о том горе и трудностях, которые она принесет тысячам людей, в надежде, что в этой войне он окажется выдающимся человеком»[110].
Это было грубое и неточное суждение, и, по иронии судьбы, возмездие, которое настигло Ллойд Джорджа спустя несколько лет, оказалось длительным, в отличие от Черчилля, испытывавшего сравнительно кратковременные удары судьбы. Черчилль не «боролся за» первую мировую войну в течение нескольких лет и отнюдь не был безразличен к трудностям, которые вызовет Галлиполийская кампания. Тем не менее было правдой, что слияние происхождения и опыта дало Черчиллю ту перспективу власти, которая была затруднительна для его коллег-либералов. Он видел трупы на поле битвы и знал, что это такое — сражаться. Либеральная Англия не отрекалась от империи, но даже «либеральные империалисты», такие как Грей, Холдейн или Асквит, не могли полностью примириться с грубой силой, которая делала ее возможной и которая, по последним данным, поддерживала ее. Черчилль не хотел войны, но чтение европейской истории говорило ему, что она определяла и еще будет определять судьбу государств. Думать по-другому было «великой иллюзией». Первая мировая война, как бы ни клеймить ее, была необходимой войной. Победа сделала возможным выживание Британской империи.
До конца своей жизни Черчилль полагал, что это было «отличной штукой», но именно эта убежденность все более и более отделяла его от той части британского общественного мнения, которая ясно выражала свои мысли. Ему казалось абсурдным считать империализм позорным явлением. Достижения Британии были замечательными. Да, они основывались в конечном счете на силе, но она была основой любого правительства. Что действительно шло в счет, так это употребляли ли властители, местные или зарубежные, свою власть разумно и ответственно. Он полагал, что британцы делали именно так. В этом отношении его догматические заявления брали уменьшающийся аккорд. Общественность отнюдь не всегда расходилась с ним в этих убеждениях, но он не был вправе размышлять о стоимости сохранения империи вопреки желанию существенной части населяющих ее людей. В этих вопросах Черчилль плыл против течения и не был способен его развернуть. Его политическая база казалась незначительной. Его личность казалась анахроничной.
Вторая мировая война спасла его от важного, но малозначащего положения в британской политике XX века, которое он бы иначе занял. Он и в самом деле был «ложкой к обеду». Он не проснулся наутро другим человеком, просто теперь в расчет брались упорство, решительность и находчивость. Это было в его основе. Конечно, наряду с достижениями и триумфами были и ошибки и просчеты, но, если о ком бы то ни было в Британии можно было сказать, что он «выиграл войну», Черчилль был именно таким человеком. Тем не менее, хотя он не рассуждал бесконечно, как Толстой, на тему хрупкости человека, предполагаемо обладающего верховной властью, он был тревожаще осведомлен о тех великих силах, которые вихрем неслись вокруг него во время войны.
«Власть», обозреваемая с вершины, представляла из себя головоломную и бесконечно изменчивую комбинацию военной, технологической, психологической и экономической мощи. Он сплавил ’’Британскую мощь», может быть, до максимально возможной степени, для того, чтобы выжить и затем принять участие в истории. Спустя полвека это представление казалось бы замечательным, если бы оно не развалилось.
Возможно, если бы в 1945 году Черчилль вернулся на пост премьер-министра, он мог бы оказаться способным уменьшить или отвести некоторые из тех напряжений, которые сконцентрировались на Британии в послевоенном мире. Например, он мог немедленно оказать полезное влияние на сделку, заключенную на Потсдамской конференции — заключенную после того, как он покинул службу. Его политика в Индии и Пакистане и Палестине могла существенно различаться, по крайней мере, изначально. Тем не менее непохоже, что он сумел бы сделать то, что он говорил, никогда не сделает — председательствовать при развале Британской империи[111]. Его отношение к зоне Суэцкого канала во время его второго правления наводило на мысль, что он продемонстрирует «реализм», когда дело дойдет до этого. Когда из словосочетания «Содружество Наций» было выброшено слово «Британское», Черчилль с сожалением уступил. Даже в этом случае кончина Британской империи была настолько же гаванью меланхолии, насколько и морем веры. Это было болезненно, и это было трагедией. Его собственная потеря власти переплелась с национальной.
