…О чем говорили мы? Не помню. Были слова, пустые звуки, тусклые и неверные, как будто падали и звучали одна за другой фальшивые монеты, которые бросают на мраморный стол. Потушили огни, играли пьесу «Как будто ничего не было».
— Кончайте свидание! — возгласил смотритель, вставая.
…В эту ночь, часто просыпаясь, я чувствовала себя на границе безумия: в голове стремительно и безудержно неслись слова, целый каскад разнообразных пестрых слов, бессмысленных, ничем между собой не связанных слов. Кажется, это были одни только имена существительные. Они сыпались, как из вытрясаемого мешка сыплются белые скомканные бумажки, и падали, как падают искры из глаз после сильного удара кулаком. И в то же время сознание, как посторонний наблюдатель, ужасалось и спрашивало: что это такое? Неужели это останется, и я схожу с ума?..
К главе второй («Первые годы»)
У меня сказано — «часов не было». На это Новорусский заметил мне, а другие товарищи подтвердили, что на крепостном дворе солдаты ходили звонить на колокольню. Но я не слыхала: первые годы жандармы открывали нам форточку только во время прогулки, а моя камера находилась на стороне, противоположной церкви.
Если, товарищ, на волю ты выйдешь,
Всех, кого любишь, увидишь, обнимешь,
То не забудь мою мать!
Ради всего, что есть в жизни святого,
Чистого, нежного, нам дорогого,
Дай обо мне ты ей знать!
Ты ей скажи, что жива я, здорова,
Что не ищу я удела иного
Всем идеалам верна…
Было мне трудно здесь в первое время:
Страшной разлуки тяжелое бремя,
Думала, сломит меня.
Но не сломило. Теперь не бледнею,
Что уж надежды в душе не имею
Мать дорогую обнять!..
Мать не прошу я любить: сердце чует,
Что и без просьб она любит, горюет,
Образ мой в сердце хранит.
Но пусть не плачет, меня вспоминая;
Я весела… я бодра… Пусть родная
Горем себя не томит!
Пусть лишь в молитвах меня поминает,
Пусть лишь крестом издали осеняет
Дочь трудный путь да свершит!..
1887 год.
Прощальный взгляд сестры любимой
Доселе в сердце я храню;
Тот взгляд любви невыразимой
С сбой и в землю схороню.
Казалось, в трудный час разлуки
Все чувства вдруг проснулись в ней.
И любящего сердца муки
Отозвались в душе моей.
В надежде увидаться снова
Ушла… не оглянулась мать!
Сестра ж осталась у порога,
Чтоб этот взгляд последний дать.
Со взором, полным состраданья,
В глубокой скорби и тоске,
Безмолвным символом страданья
В тот миг она казалась мне.
Когда бы поднял надо мной
Палач на плахе свой топор,
Едва ль бы с большею тоской
Смотрел тот жгучий, скорбный взор!
И стало на сердце мне жутко
А все в дверях стоит она…
Но вот одна, одна минутка
И связь живая порвана!
Дверь заскрипела, закачалась
И хлопнула в последний раз…
За ней все та же скорбь осталась,
Но не видать уж скорбных глаз!
1887 год.
Вот деревня… вот дом… К небесам
Поднимаются стройные ивы…
Змейкой вьется река по лугам,
А кругом расстилаются нивы…
Не затейлив пейзаж, и не раз
Я видала красивей картину!
Но привычный и любящий глаз
Все рисует тот дом, ту равнину.
Сколько лет я уж там не была!
Но знакомо там все и все мило:
Там я детство свое провела,
Там училась, росла и шалила…
Этот дом уж давно опустел
И стоит молчалив, как гробница…
А когда-то он смехом звенел,
И мелькали в нем милые лица.
На каникулы шумной толпой
Мы в родное гнездо прилетали…
Шаловливой, веселой гурьбой
Мать с отцом, как венком, окружали…
Там я первую книжку прочла:
Мысль и чувство над ней пробудились…
Там же после цель жизни нашла
Идеалы в душе зародились…
В тех местах услыхала впервой
Я горячие речи признанья…
Там мне брат положил золотой
В башмачок пред обрядом венчанья…
Там добру и науке с сестрой
Свою жизнь посвятить мы решились!
И, судьбу вызывая на бой,
Над отцовской могилой склонились…
Мудрено ли, что эти места
Сердцу дороги, в памяти живы?
И в душе не смолкает мечта
Еще раз услыхать шелест ивы.
1888 год.
К главе двадцать первой («Посещение сановников»)
Княжна М. М. Дондукова-Корсакова[122]
Шлиссельбургская крепость была словно заколдованный замок в сказке: ни туда, ни оттуда — все пути, все дороги заказаны.
По отношению к узникам: «Отсюда не выходят, а выносят».
По отношению к тем, кто за стенами крепости: «Сюда входят, но не выходят», — заявляли сановники.
Между нами ходила легенда, будто великий писатель земли русской Толстой хотел проникнуть в наше заколдованное царство. Но ворота для него не отворились — заклятие не было снято. Говорят, гр. Толстой писал в то время свое «Воскресение» и думал почерпнуть в стенах Шлиссельбурга живой материал для художественного воспроизведения.
Откуда проник этот слух, была ли то правда или неправда, но два изречения — «Отсюда выносят, а не выходят» и «Сюда входят, но отсюда не выходят» — эти два изречения как нельзя лучше формулировали безнадежность и полную отрешенность от мира для тех, кто попал на «Остров мертвых» в истоках Невы.
О том, что многих действительно вынесли, я уже говорила; говорила также и о том, что несколько человек срочных и амнистированных вышли.
Но войти в крепость к нам, войти и выйти, посетить нас — это было неслыханно. И все-таки через 20 лет после открытия тюрьмы нашлись волшебники, разрушившие чары заколдованного замка. Они пришли к нам не по долгу службы, не в качестве официальных должностных лиц. Они пришли к нам как к людям и в качестве людей, во имя братства и любви.
То были Мария Михайловна Дондукова-Корсакова и петербургский митрополит Антоний.
В один из июньских дней 1904 года ко мне вошел комендант Яковлев и, отпустив сверх обыкновения всех жандармов, сказал:
