И тогда я сделал свой третий, как мне казалось, «матовый» ход!
– Я знаю – у меня ведь брат скульптор, – что у Коненкова в мастерской хранится бюст Эйнштейна, вылепленный им с натуры ещё во время его жизни в Америке. Я думаю, что если ректор Московского университета попросит престарелого скульптора подарить этот бюст, Коненков, человек высокой порядочности, с радостью согласится.
Петровский поднялся со своего кресла, явно давая понять, что аудиенция окончена. Было ясно, что сейчас он предпочитает принять сидящую в предбаннике малоприятную группу склочников, чем продолжать беседу со мной. Молча проводил он меня до двери своего кабинета и только тогда, в характерной своей манере пожимая мне руку, хмуро сказал:
– Ничего не выйдет. Слишком много на физфаке сволочей… 38
…Сойдя на троллейбусной остановке «Улица академика Петровского», я поднимаюсь на второй этаж старого дома (Ленинский проспект, 15), где ютится в жалкой комнатушке астрономическая редакция издательства «Наука». На лестничной клетке старые часы вот уже 30 лет показывают четверть пятого. Всю эту короткую дорогу я продолжаю думать о судьбе замечательного человека – моего ректора. Книгу «Звёзды, их рождение, жизнь и смерть», которая вышла в этом издательстве, я посвятил светлой памяти Ивана Георгиевича Петровского. Что я могу ещё для него сделать?
ПОИСКИ ВНЕЗЕМНЫХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ
Дело происходило в первый октябрьский денёк 1961 года. Мы – пара десятков завсегдатаев памятного кабинета Келдыша в здании Института прикладной математики, что на Миусской площади, – собрались в очередной раз для обсуждения какого-то космического проекта. За четыре года до этого был запущен первый советский спутник, и энтузиазм, вызванный этим памятным событием, не остывал. Тогда наши космические дела были на крутом подъёме. Только что мир стал свидетелем феерического полёта Гагарина. Позади был восторг, вызванный зрелищем обратной стороны Луны. Неизгладимое впечатление произвёл наш первый успешный полёт к Венере. Постоянно во мне жило ощущение, что я участник грандиозных по своей значимости исторических событий. Гордость и восторг переполняли меня. И хотя я уже перевалил за сорокалетний рубеж, чувствовал себя как впервые полюбивший юноша. И такое состояние длилось свыше пяти лет.
Вместе со своими молодыми сотрудниками, вопреки злой воле моего косного институтского начальства, я с головой окунулся в новое увлекательное дело. В критические моменты меня неизменно поддерживал ректор МГУ Иван Георгиевич Петровский – умница и прекрасный человек. Для наблюдения межпланетных станций я предложил довольно простой, но весьма эффектный метод «искусственной кометы». Суть метода состояла в испарении на борту спутника небольшого количества (порядка двух-трёх килограммов) натрия. Образующееся облако будет очень интенсивно рассеивать жёлтые лучи Солнца (это явление известно как «резонансная флюоресценция»). Вот это яркое облачко и должно наблюдаться наземными оптическими средствами. Следует заметить, что в те далёкие годы подходящих радиосредств для достаточно точных наблюдений спутников у нас не было, и космическое руководство – в первую очередь Сергей Павлович Королёв – решительно поддержало моё предложение.
Я настолько был увлечён реализацией этого проекта, что частенько оставлял мою смертельно больную мать одну в жалкой комнатёнке с глухонемыми соседями – до конца дней своих не прощу себе этого. Решающее испытание «искусственной кометы» было проведено на знаменитом полигоне «Капустин Яр» («Кап-Яр»). Глубокой ночью была запущена ракета «пятёрка». Было по-осеннему холодно. Я и мои ребята стояли примерно в километре от стартовой площадки. Теперь, конечно, никого не удивить зрелищем старта ракеты – слава богу, с некоторых пор это стали показывать по телевизору. Но тогда, да ещё в непосредственной близости, да ещё с сознанием большой ответственности (ведь пуск осуществлялся специально для нашей «кометы»), это было незабываемым событием. Прошло несколько минут после старта. Уже погасло адское пламя, хлещущее из ракетных дюз. Уже сама ракета превратилась в еле видимую слабую световую точку – а на агатово-чёрном небе решительно ничего не происходило! Время как бы остановилось. Светящаяся точка – ракета – перестала быть видимой. Неужели катастрофическая неудача? И вдруг, прямо в зените, блеснула яркая искра. А потом по небу, как чернила на скатерти, стало расползаться ослепительно красивое, ярчайшее пятно апельсинового цвета. Оно расплывалось медленно, и через полчаса его протяжённость достигла 20 градусов. И только потом оно стало постепенно гаснуть… Эффективность предложенного метода была продемонстрирована с полной наглядностью. Вскоре «комета» отлично сработала в «боевой обстановке» на нашей лунной ракете, на полпути между Землёй и Луной. Увы, этот метод не получил в дальнейшем должного развития. Правда, мой молодой сотрудник Дима Курт, сделав серию фотографий, через несколько месяцев защитил кандидатскую диссертацию: по скорости диффузии атомов натрия удалось очень уверенно определить плотность земной атмосферы на высоте 500 км. Помню, как в разгар этой цветовой феерии я сказал Диме:
– Полюбуйтесь, как сияет на небе ваша диссертация.
Я потом предложил развить метод «искусственной кометы» – использовать в качестве «рабочего вещества» вместо натрия литий. Такой же оптический эффект можно было получить, испаряя в десятки раз меньше вещества. А цвет литиевой «кометы» должен был быть багрово-красный. Космические корабли стали бы похожи на трассирующие пули! Ничего из этого не вышло – никто этим серьёзно не заинтересовался. Тогда же я предложил в качестве рабочего «вещества» стронций и барий, подчеркнув богатые возможности этого метода для исследования земной магнитосферы. Через много лет западные немцы весьма успешно осуществили эти эксперименты.
Вернёмся, однако, к тому октябрьскому дню 1961 года, когда на очередном сборе космических деятелей Келдыш с несвойственным ему пафосом обратился к нам со следующей речью:
– В будущем году исполнится пять лет со дня запуска первого советского спутника. Эту замечательную дату надо отметить должным образом. В частности, нужно подготовить несколько монографий, отображающих всемирно-историческое значение этого события.
И тут мне в голову пришла хорошая идея. Я поднялся и сказал, что за оставшееся до срока время (рукописи надо было сдать к июлю будущего, 1962 года) я смогу написать уже начатую (?) мною монографию, посвящённую весьма необычному сюжету: о возможности существования разумной жизни во Вселенной. Келдыш мою инициативу тут же одобрил.
