Ознакомительная версия.
Как раз именно из-за этого обращения я и не могу ничего поделать. Видите ли, Абигнейл, с вами обращаются в точности так же, как и с любым французом, отбывающим здесь срок. С вами не делают ничего такого, чего не делают с людьми, находящимися по обе стороны от вас — точнее говоря, со всеми до единого, кто находится в камерах этой тюрьмы. Всем обеспечены такие же удобства, как и вам. Все живут в такой же грязи. Все едят одно и то же. Всем отказано в тех же привилегиях, что и вам.
Вас вовсе не выбрали для особенно жестокого обращения, Абигнейл. И пока с вами будут обращаться так же, как со своими, я ни черта не могу поделать, не могу даже подать жалобу. Но в ту же минуту, как вы подвергнетесь дискриминации или дурному обращению, потому что вы американец, чужестранец, тогда я вступлю в дело и буду жаловаться. Может, толку от этого и не будет, но тогда я хотя бы смогу вмешаться от вашего имени.
Но пока вам будут отмерять той же мерой, что и своим, ничего не попишешь. Французские тюрьмы есть французские тюрьмы. Насколько мне известно, они всегда были такими, такими и останутся. Французы не верят в исправление преступников. Они исповедуют принцип «око за око, зуб за зуб». Короче говоря, они считают, что осуждённых преступников нужно наказывать, а вы и есть осуждённый преступник. Вообще-то вам ещё повезло. Было и хуже, если вы способны в это поверить. Раньше заключённых раз в день избивали. И пока с вами не начнут обращаться особо жестоко, я ничем помочь не смогу.
Он стегал меня словами, будто кнутом. Мне будто огласили смертный приговор. А потом Рэмси с призрачным намёком на улыбку вручил мне постановление о помиловании.
— Насколько я понимаю, вам осталось продержаться тут ещё дней тридцать. Конечно, об освобождении не может быть и речи. Мне сказали, что представители властей другой страны — какой именно, не знаю — прибудут, чтобы забрать вас, после чего вы предстанете перед судом в той стране. Куда бы вас ни занесло, там с вами будут обращаться куда лучше. Что ж, если хотите, чтобы я написал вашим родителям, дав им знать, где вы находитесь, или связался ещё с кем-нибудь, с радостью это сделаю.
Это был щедрый жест, он вовсе не обязан был делать ничего этакого, и я ощутил соблазн, но лишь на миг.
— Нет, это не понадобится. Всё равно спасибо, мистер Рэмси.
— Желаю удачи, Абигнейл, — снова кивнул он, повернулся и словно растворился в ослепительном сиянии. Я отскочил, заслонив глаза и завопив от боли. Лишь потом я понял, что же произошло. Яркость света в коридоре регулировалась.
Открывая дверь или смотровое окошко камеры, свет приглушали настолько, чтобы он не повредил глаза узнику, живущему в кромешной тьме, как крот. Когда же появлялся посетитель вроде Рэмси, свет включали на полную яркость, чтобы он видел, куда идёт. Как только он остановился перед моей камерой, свет снова приглушили. А когда удалялся, тюремщик включил свет на всю катушку раньше срока.
Единственное, в чём не отказывали заключённым Перпиньянского арестантского дома, — это забота об их зрении.
После ухода Рэмси я сел, привалившись спиной к стене, и когда боль в глазах утихла, задумался над полученной информацией. Неужели мой срок подходит к концу? Неужели в этот жуткий склеп меня втолкнули уже одиннадцать месяцев назад? Я не знал, я утратил всякое чувство времени, но понимал, что он мне не солгал.
После этого я попытался вести счёт дням, отсчитать тридцать дней в мысленном отрывном календаре, но это было попросту невозможно. Какой же может быть счёт дням в мрачном вакууме, напрочь лишённом света, где каждый миг времени — если таковое существовало — был посвящен выживанию. Я уверен, что прошло не более двух-трех дней, прежде чем я снова ограничился тем, что отчаянно цеплялся за рассудок.
Но время всё-таки шло. И однажды окошко в двери отворилось, пропустив тусклый свет — единственный, какой я видел, за одним лишь исключением.
— Повернись лицом к дальней стене и закрой глаза, — хрипло приказали мне. Я сделал, как велено. Сердце колотилось так, что едва не вырывалось из груди. Неужто настал день освобождения? Или для меня заготовили что-нибудь новенькое?
— Не оборачивайся, но медленно открой глаза, дай им приспособиться к свету, — приказал всё тот же голос. — Я оставлю окно открытым на час, потом вернусь.
Выполнив приказ, я обнаружил, что меня окружает яркое золотое свечение, чересчур яркое для моих ослабевших глаз. Мне снова пришлось зажмуриться. Но мало-помалу зрачки приспособились к освещению, и я смог оглядеться, не жмурясь и не чувствуя боли. Но даже при этом в камере царил мрак вроде сумерек дождливого дня. Час спустя охранник вернулся; во всяком случае, голос раздался всё тот же.
— Снова закрой глаза, — велел он. — Я включу свет поярче.
Я послушался, а когда было сказано открыть глаза, я приподнял веки медленно и осторожно. Крохотную каморку заливало ослепительное сияние, заставившее меня прищуриться. Сияние осеняло камеру, будто нимб вокруг тёмной звезды, впервые полностью осветив тесное узилище. Оглядевшись, я ужаснулся, под горло подкатил комок. Сырые стены покрывала склизкая плесень. Потолок лоснился от влаги. Пол был сплошь измаран испражнениями, а давно не опорожнявшееся ведро кишело личинками мух. Гнусные черви копошились и на полу.
Меня вырвало.
Наверное, прошёл ещё час, и тюремщик опять вернулся, но на этот раз отворил дверь.
— Пошли со мной! — приказал он. Я без колебаний выкарабкался из мерзкой ямы. Шею, плечи, руки и ноги, расправленные впервые со дня прибытия, прошила мучительная боль. Идти было трудно, но я всё же ковылял за тюремщиком, как пьяная утка, время от времени опираясь ладонью о стену, чтобы не упасть. Вслед за ним я спустился по лестнице в скудно обставленную комнату.
— Побудь здесь, — распорядился он и прошёл через открытую дверь в другую комнату. Я обернулся кругом, оглядывая комнату, после долгого пребывания в заплесневелой норе удивляясь её огромности и простору. И вдруг оцепенел, столкнувшись лицом к лицу с ужаснейшей тварью на свете.
Это был человек. Должно быть, человек, но, Господь небесный, что за человек! Высокий, изнурённый, голова покрыта грязными космами нечёсаных волос, доходящими до пояса, лицо закрывает грязная, спутанная борода, опускающаяся на живот.
Из горизонтальной щели, оказавшейся его ртом, струйкой сочились слюни, а глубоко ввалившиеся глаза горели, как угли. Его обнажённое тело покрывали грязь, язвы и струпья, придавая ему сходство с прокажённым. Чрезмерно отросшие ногти на руках и ногах загибались, как когти стервятника. Да и вообще, сам он смахивал на стервятника. Глядя на это привидение, я содрогнулся. И ещё раз содрогнулся, когда забрезжило понимание.
Ознакомительная версия.
