В Карлсхорсте в томительном бездействии провели много часов. Лишь около полуночи загорелись люстры в зале заседаний, где все было уже подготовлено для торжественного акта, завершающего победный конец войны.
Зал выглядел более чем просто. Столы покрыты зеленым сукном, за ними стали занимать места советские генералы — командующие прославленными армиями, начальники штабов — Богданов, Чуйков, Берзарин, Радзиевский, Телегин, Малинин. Здороваясь со многими из них, я ловил веселые искорки в их усталых глазах, вспоминал встречи под Москвой, в траншеях Сталинграда, на берегах Вислы…
Несметное количество журналистов, фотографов, кинооператоров — в отведенных им местах. Много американцев, англичан, французов. Знакомимся с коллегами. Офицеры в который раз инструктируют нас, сообщают протокол процедуры, строго предупреждают о соблюдении порядка. Как бы не так! Я прикидываю, как в нужный момент пробьюсь в первые ряды, и понимаю, что то же самое на уме у каждого из них. Представляю, какая про-. изойдет свалка!..
Но вот по переполненному залу прошел шумок, и ровно в 12 часов — ноль часов 9 мая 1945 года — в зал вошел маршал Георгий Жуков. Он шел спокойно, походкой старого кавалериста, чуть покачиваясь, и, хотя в этот торжественный момент он был олицетворением монолитного мужества, силы, в его глазах сверкал озорной, радостный огонек. Жуков, конечно, знал, что каждый его жест — достояние истории. Но он не позировал. Был прост и спокоен. Был таким же, каким не раз я видел его в годы войны на командных пунктах, в штабах, когда он, откинувшись от карты, отчеканивая каждое слово, давал приказы. Я всегда смотрел на огромный выпуклый лоб, на крепкую его нижнюю челюсть, сильные руки.
Вслед за Жуковым в некотором отдалении шли к столу представители командования союзников Теддер, Спаатс, Берроу, Делатр де Тасиньи. В наступившей тишине прозвучали слова Жукова, приказавшего ввести в зал представителей верховного немецкого командования.
Зал замер в ожидании. Застрекотали кинокамеры. В дверях появился Кейтель. Он в мундире при всех орденах, за ним его свита. Шагнув в переполненный зал, он остановился и вытянул руку с фельдмаршальским жезлом. Жест получился фальшиво театральный, неуверенный. Кейтель продолжал стоять навытяжку, ему предложили сесть. Уселся тоже как-то неуверенно, боком и повел глазами по залу, оглядывая сидящих за столами советских генералов и маршалов. С этими полководцами свела его судьба на дорогах Украины, в подмосковных лесах, в степях Сталинграда… Рука, лежащая на фельдмаршальском жезле, слегка дрожит… Он опустил глаза. Жуков сказал:
— Согласны ли представители верховного немецкого командования подписать акт о полной и безоговорочной капитуляции?
— Яволь! — ответил отчетливо и громко Кейтель. Он согласен. Даже рука его потянулась к авторучке в верхнем кармане френча. Но неожиданно в тишине прозвучал холодным голосом произнесенный Жуковым приказ:
— Я предлагаю немецким представителям подойти к нашему столу и здесь подписать акт о капитуляции.
Кейтель понял приказ и глубокий его смысл. Дрогнули веки, сжались челюсти, выпал из глаза и повис на шнурке монокль. Медленно поднявшись, он, пытаясь сохранить выправку, подошел к левому краю стола президиума…
Вот тут-то и началась безумная свалка фотографов и кинооператоров. Все ринулись к столу президиума, как одержимые, отталкивая друг друга локтями, громоздясь на столы и стулья, забывая о приличии, об обещаниях, данных офицеру, толкая генералов и адмиралов. Мне посчастливилось прорваться на переднее место, потом меня оттеснили, потом я, кажется, сильно стукнув по голове ручкой от штатива американского адмирала, снова оказался в переднем ряду, одна мысль, одно чувство — снимать, снимать, чего бы это ни стоило, любой ценой, но только снимать!..
Кейтель ставил свою подпись на различных копиях и листах акта. В короткие промежутки, когда у него из-за спины забирали подписанный лист и клали перед ним новый, он выпрямлялся и растерянно взглядывал на фотографов, на зал, скинув нервным движением века монокль. Кейтель смотрел на советских генералов, разбивших полчища «третьего рейха».
Вслед за Кейтелем и его генералами акт был подписан представителями союзного командования. А когда Кейтель вернулся к своему столу и устало опустился на стул, он услышал приказ:
— Германская делегация может покинуть зал!
Переводчик на ухо перевел слова Жукова. Кейтель растерянно, неуклюже поднялся и, торопливо взмахнув жезлом, зашагал в открытую дверь, откуда навстречу ему и его генералам двинулись в зал официанты с шампанским и хрустальными бокалами. Начался банкет.
Помню, как журналисты тут же в зале собрались на короткую «летучку». Константин Симонов, оглядев боевых своих товарищей, сказал:
— Братцы, уже утро, и все равно в сегодняшний номер газеты материал не поспеет. Предоставим поэтому ТАССу сейчас передать информацию, а завтра, отдохнув, мы отгрохаем наши корреспонденции. Не возражаете?
Все бодрым хором заявили, что согласны.
— Будем надеяться, что никто из нас не нарушит этого джентльменского соглашения, — добавил Симонов.
Все хором заявили, что никто не нарушит.
— Тогда давайте выпьем за Победу! — сказал Симонов.
Банкет был оживленным, несмотря на крайнюю усталость его участников. За столом сидели полководцы — герои Берлинского сражения. Было много представителей союзных войск и иностранных корреспондентов. Звучали тосты. И мы искренне жалели Бориса Горбатова, который, сославшись на крайнее переутомление и невероятную головную боль, покинул зал.
— Если я сейчас не лягу на несколько часов в постель, — сказал он, — я не напишу завтра ни строки.
Мы пировали до утра.
На следующий день мы узнали, что, простившись с нами, Горбатов помчался на узел связи и продиктовал для «Правды» подвал — подробное описание акта капитуляции. Номер «Правды» вышел с опозданием, но с сенсационным горбатовским материалом…
При состоявшемся назавтра разговоре Горбатова с Симоновым никто не присутствовал. Мне Горбатов потом рассказал, как он с улыбкой преподнес Симонову:
— Это, Костя, реванш за Люблин…
Я вспомнил — в 1944 году в Люблине все происходило примерно так же, как и на этот раз в Берлине. Василий Гроссман, Константин Симонов, Борис Горбатов, Евгений Кригер, Евгений Габрилович прилетели специальным самолетом, чтобы написать о Майданеке. Они поклялись друг другу, что отправят в свои газеты материалы одновременно. Никаких «фитилей»! Но в ту же ночь узел связи фронта передал в «Красную звезду» три огромных с продолжением симоновских очерка о первом обнаруженном нами нацистском лагере смерти…
