Ознакомительная версия.
Фёдор Михайлович Бурлацкий оказался воистину бичом для выпускающих номер. Его будто не интересовало, когда номер должен быть подписан к печати. Он мог приехать и в час ночи, когда всё свёртывалось, и всех заставлять отыгрывать назад. Вы только-только сообщили жене, что выходите, – и звоните снова, что задерживаетесь! Вы хотели уехать, так вот извольте остаться, потому что номер главным редактором не подписан, а когда он его подпишет, никто не знает.
Это мне напомнило эпизод конца 60-х годов.
Было очень поздно – за полночь, когда нас с Ирой Ришиной, работавшей в отделе информации, позвали в кабинет Сырокомского. «Ребята! простите меня и не обижайтесь!» – обратился к нам с характерным окающим говорком незнакомый человек.
Обижаться было на что: могли ли мы предположить, что нас, «свежих голов», задержат до такого времени?
– Простите! – снова повторил незнакомец.
– Познакомьтесь, – сказал нам Сырокомский. – Это Александр Николаевич Яковлев. Он сейчас исполняет обязанности заведующего отдела пропаганды ЦК. А это… – он представил Яковлеву меня и Ришину.
– Ну и как вам статья? – спросил меня Яковлев. Статья его была огромная на две полосы. Называлась она «Против антиисторизма». Как раз по этим полосам мы с Ирой были «свежими головами».
– Я бы не стал… – начал было я.
Но Сырокомский меня прервал. – Понятно, чего бы вы не стали делать, но речь сейчас не об этом!
– Да, – сказал мне Яковлев. – И я бы не стал! Но это от меня не зависит.
Он написал статью об оголтелых националистах, русских нацистах. Но, к сожалению, его стиль изобиловал идеологическими штампами, убивающими справедливый пафос. А главное, что в статье, как было принято в то время, содержалась ругань в адрес не опубликованных в России произведений Солженицына. И, судя по реплике Яковлева, это была не его инициатива.
– Старик! – самодовольно говорил мне на другой день Чапчахов. – Вы Яковлева видели? Мы с ним со вчерашнего дня – по корешам!
Но не разу больше не вспомнил об этом. Именно за эту статью Яковлева сослали послом в Канаду.
Бурлацкий никогда не извинялся перед сотрудниками, задерживая их. Он мог приехать под утро, снять полосу и заставить её переверстать. Ради собственного выступления на съезде народных депутатов.
В этом и было его основное отличие от Войтехова, редактора еженедельника «РТ-программы». Тот ломал график выхода номера, если его не устраивал макет, вырывал из него страницы с материалами, которые объявлял скучными, срочно ставил в готовый номер то, что ему понравилось сегодня, сейчас, сию минуту. Бурлацкий сделал из первой тетрадки подобие записной книжки народного депутата, скрещенной с книгой отзывов о собственной деятельности на депутатском посту. И не важно, что в то время страна жадно приникала к выступлениям Сахарова, Собчака, Афанасьева, Попова, Станкевича. У газеты был свой герой, которому определили бешеную популярность у населения, – народный депутат СССР, главный редактор «Литературной газеты» Фёдор Михайлович Бурлацкий.
В то же время внутренняя жизнь редакции заметно менялась. Опустел кабинет цензора на Цветном бульваре, где располагалась типография, печатавшая нашу газету. Мы перестали быть органом правления Союза писателей, вышли из подчинения секретариату Союза и стали сами себе хозяевами – получили регистрационное удостоверение в комитете по печати и отныне подписывались: «Учредитель – редакционный коллектив». А под логотипом газеты поставили: «Свободная трибуна писателей».
Бурлацкий провёл и первые в нашей практике выборы редколлегии. Точнее – перевыборы, поскольку кандидатуры были предложены те же. Правда, Бурлацкий добавил к ним ещё одну. Он предложил ввести в редколлегию председателя месткома Владимира Бонч-Бруевича, приёмного сына известного ленинского сподвижника. Но Бонч, как называли его в редакции, был дружно завален. А больше всех голосов тогда досталось Золотусскому.
Через некоторое время уже на летучке Бурлацкий снова вернулся к кандидатуре Бонча. Попросил редакцию всё-таки ввести его в редколлегию. Причём проголосовать за это простым поднятием рук. Я с горсткой сотрудников голосовал против. Бонч-Бруевич в редколлегию вошёл.
Я был против, потому что очень хорошо знал канцелярскую душу этого службиста. Ведь я много лет проработал с ним в месткоме. Он словно выпрыгнул из гоголевского времени. Типичный описанный Гоголем чиновник. Не в том смысле, что брал взятки (клеветать на него не стану), но в том, что умел и любил волокитить, ставить человека на надлежащее ему место.
Отличался он ещё и невероятной многословностью. Там, где нужно было сказать всего несколько слов, он говорил их так много, что мы, члены месткома, начинали ёрзать на своих местах и демонстративно поглядывали на часы. Это его не смущало. «Я сейчас закончу», – обнадёживал он. И говорил, говорил, говорил.
В газете он возглавлял корреспондентский отдел, то есть начальствовал над нашими собственными корреспондентами в республиках и в нескольких крупных русских регионах. Раз в год корреспонденты приезжали на специальное совещание с членами редактората и редколлегии. Их водили по редакции, знакомили с новыми сотрудниками, они радовались старым знакомым. Заканчивалось совещание грандиозным редакционным банкетом, на котором неизменно выступал Бонч.
– А нельзя ли немножко покороче? – однажды ласково спросил его Чаковский. – Люди устали держать наполненные рюмки на весу!
Но покороче Бонч не умел. Догадываюсь, что его многоглаголание обходилось редакции в немалую сумму. Ведь куда только ему не приходилось звонить своим подчинённым по прямой междугородной связи!
Однажды мы с приятелем оказались в тбилисском Доме печати, где находился корреспондентский пункт «Литературной газеты». По случаю нашего приезда Эдик Елигу-лашвили, корреспондент «Литературки», созвал своих друзей, которые накрыли грузинский стол. Атмосфера была очень тёплой, сердечной. Звучали остроумные тосты, веселье набирало обороты, как вдруг зазвонил телефон.
– Да, Володя! – откликнулся сразу поскучневший Эдик и, прикрыв трубку рукой, сказал нам. – Это надолго.
Минут через пять он, снова закрыв рукой трубку, сказал:
– Наливайте!
– Э! Так нельзя! – воскликнул один из его друзей, когда мы с приятелем подняли свои стаканы, жестом приглашая всех присоединиться. – Надо сказать хоть несколько слов!
– Я понял, Володя! – повторял Эдик Бончу. – Я всё-всё понял. Конечно, конечно…
Он обмотал нижнюю часть трубки полотенцем и, не отнимая трубку от уха, произнёс живописный и многословный тост, после которого выпил и не спеша закусил со всеми. Потом, слегка сдвинув полотенце, сказал в трубку деловым тоном:
Ознакомительная версия.
