Интервью с Ларисой
Флоренция. 1989
Итак, полоса трудностей затянулась. Долгие поиски продюсеров для нового фильма, долги, никаких утешительных новостей из России… И тут произошло чудо. О нем нам рассказала Лариса Тарковская в феврале 1989 года во Флоренции.
– Самое счастливое воспоминание, связанное с Флоренцией? О, это, безусловно, день, когда мы приехали сюда, и мэр города Ландо Конти совершенно неожиданно объявил, что Флоренция дарит нам квартиру.[71] Понимаете, никто в мире не догадался предложить нам кров, никто, кроме Флоренции. Кроме того, Флоренция дала нам звание почетных граждан города… Очень поддержал нас и Оттавьяно Кольци, нынешний мэр города…
– А была ли поддержка из России? Может быть, письма?..
– Писем из России не было. (На этот наш вопрос о письмах Лариса отвечает с горечью.) Простите, там даже перестали здороваться с нашими детьми. Сережа Параджанов пригласил Андрюшу и Олю, мою дочь от первого брака, в Дом кино на премьеру своего фильма. Так вот, Саша Кайдановский, который сейчас называет себя учеником Тарковского (хотя никаким учеником Андрея он не был), просто побежал от детей, когда они с ним поздоровались. И вообще, почти все, кто участвовал в недавнем советском телефильме об Андрее и распинался о своей любви к нему, в то время об этой любви почему-то забыли.
– И Сокуров?
– Андрей очень много говорил о Саше, все время старался поднять его имя. Когда Саша делал свою дипломную работу у Згуриди, позвонила его преподавательница и попросила, чтобы мы посмотрели его работу. Андрей был очень занят, в разгаре был монтаж «Сталкера», и все же он нашел время… А вот фильм Сокурова «Московская элегия» об Андрее мне категорически не понравился. Он недостоин памяти Андрея. Сделан очень небрежно, явно второпях. Андрей в своих картинах всегда добивался удивительного изобразительного решения. Изображение было для него в искусстве кино основным. А тут фильм памяти Андрея – и все снято с руки, криво, кое-как. И, главное, Андрей любил не такую Россию, какой ее показал Саша. Андрей не был мрачным человеком. Серьезным – да, но не мрачным, и мне непонятно, почему Сокуров тональностью фильма избрал подвальную мрачность…
В добавление к рассказу Ларисы Тарковской приведем фрагменты из интервью Александра Сокурова, которое он дал в 1989 году.
– Вы познакомились с Андреем Тарковским, когда вокруг картины «Одинокий голос человека» возникли сложные обстоятельства…
– Тогда единственным, на кого можно было положиться, оказался он. Трудно было с ним связаться, он вообще вел замкнутый образ жизни. В конце концов, нам удалось договориться о встрече, и он посмотрел картину поздно ночью на «Мосфильме». В момент, когда больше всего требовалась нравственная поддержка, я получил ее именно от него. И, может быть, поэтому мы, создатели картины, выдержали и выжили, если называть вещи своими именами. Когда по поводу «Одинокого голоса человека» говорили, что это патология, что это антисоветчина, что это эмигрантская философия, Тарковский первым заговорил об этой картине на совершенно другом языке. Он оценил ее слишком высоко – она не заслуживает такой оценки, как мне кажется, но для нас это значило очень много.
– Почему у фильма «Московская элегия», посвященного Тарковскому, такая печальная судьба?
– Я могу ошибаться в определении причин, но в определении следствия могу с ответственностью сказать, что очень часто нас не любят прокатчики, они вообще не любят кино. Они не любят человеческие души, поэтому желания работать с кинематографом в прокате мало. Это тенденция современного проката не только советского, но и зарубежного. Но советского – в гораздо более трагичной форме, потому что духовные потребности народа гораздо более велики, чем предполагают люди, занимающиеся прокатом.
Возможно, Сокуров прав, хотя пассаж в сторону проката не смягчает горьких слов о фильме «Московская элегия», сказанных Ларисой Тарковской. Впрочем, если оставить в стороне вопрос оценки «Московской элегии», в остальном Лариса не только не упрекает Сокурова, а напротив, говорит, что он и Константин Лопушанский были в числе немногих, кто не отвернулся от Тарковских в трудное время.
Решение Андрея не возвращаться на родину выявило его истинных друзей и тех, кто лишь называл себя таковыми. Андрею в полной мере пришлось испытать не только поддержку, но и горечь предательства. Причем, предательства по обе стороны железного занавеса. Его предавали и советские, и западные друзья. Вот что, например, рассказал нам Владимир Максимов:
– Как только Андрей выступил на пресс-конференции в Милане, сразу две фирмы – английская и японская – тут же отказались участвовать в финансировании его будущего фильма. Не захотели ссориться с Советским Союзом. Я помню, как разговаривала с Андреем эта шведка, директор Института кино,[72] – просто по-хамски. Она понимала, что он в ее руках, она может делать все, что хочет, как только он остался. Когда он был советским режиссером, с ним разговаривали в одном тоне; как только он остался на Западе, все переменилось… А вот, скажем, Юрий Любимов. О нем всегда писали в итальянской печати «гениальный режиссер». Как только он остался на Западе, он сразу стал «плохим режиссером», «плохим человеком», его стали ругать все итальянские газеты. Вот вам и свобода. Я за семнадцать лет узнал много удивительного на Западе. Оказывается, «свобода» – это еще не свобода. Если ты говоришь не то, что от тебя хотят услышать, тебе все перекроют…
Сейчас, когда произошло чуть ли не обожествление Андрея Тарковского, странно вспоминать о том, что врагов у него хватало не только в России, но и на Западе. Донатас Банионис свидетельствует, например, что на конкурсном показе «Соляриса» на Каннском кинофестивале 1972 года в зале раздавались смешки, а многие просто уходили с показа. Не грешили доброжелательностью и иные рецензии в прессе.
Говорит Банионис:
Помню и спор в консульстве Западного Берлина, категорическое мнение местной дамы: король гол, а вы все просто прикидываетесь! Особенно обидной была позиция некоторых наших крупных мастеров кино. Зная про официальные гонения на Тарковского, они публично, правда, его не порицали, зато в кулуарах часто давали волю своему раздражению. Думается, оно было вызвано даже не их завистью, не враждебностью, а демонстративной независимостью Тарковского, задевающей их собственные комплексы: они были слабее, приспосабливались, делали, что «нужно народу», внутренне в это не веря.
Вряд ли сам Тарковский располагал к дружбе – своей замкнутостью, специфическим общением с людьми, когда отнюдь не все панибратски выплескивалось, когда многое оставалось как бы «для себя». В съемочной группе, правда, всегда были люди, готовые работать даже без зарплаты, лишь бы исповедовать искусство Тарковского, были и подлинные друзья среди актеров – Анатолий Солоницын, Николай Гринько. Это помогало, но друзей среди коллег было все же до обидного мало.
