Серп и крест. Сергей Булгаков и судьбы русской религиозной философии (1890–1920) - Екатерина Евтухова

Хотя в экономическом плане участники собора представляли средние слои российского общества, их уровень образования превышал среднестатистический. 17 мирян не имели формального образования, но при этом они, разумеется, были грамотными; 46 человек посещали начальную школу или семинарию; восемь учились в элитных образовательных учреждениях (таких как Пажеский корпус или Демидовский юридический лицей) или средних школах; 64 человека получили университетское образование, у 64 была ученая степень (как правило, кандидата богословия). Из духовенства двое получили домашнее образование, двое – начальное, 73 человека учились в семинарии или богословском учебном заведении, у 13 было университетское образование, а 45 имели ученую степень, как правило, тоже кандидата богословия. 97 были иереями или протоиереями, из которых 38 одновременно являлись учителями или школьными инспекторами; 33 человека были диаконами, протодиаконами или псаломщиками; 5 – архиереями или архимандритами.

Хотя церковный Собор отражал состав населения России («115 миллионов православных»), он не был задуман как демократический институт. Идея «соборности», как она была определена Собором, имела особые административно-организационные последствия. 28 октября 1917 года делегаты подавляющим большинством голосов высказались за восстановление патриаршества, упраздненного Петром Великим. В ходе продолжительных и ожесточенных дебатов неоднократно доказывалась совместимость патриаршества с принципом соборности. Некоторые делегаты даже утверждали, что сочетание власти Собора и патриарха было необходимо для достижения гармонии между единством и многообразием, заложенными в понятии соборности, отметая опасения своих оппонентов по поводу того, что сильный патриарх может взять дело в свои руки и узурпировать власть, по праву принадлежащую Собору. В имперский период управление церковью было целиком прерогативой Синода; теперь же административные полномочия распределялись между патриархом, Синодом и церковным Собором.

Однако если восстановленное патриаршество не противоречило соборности, то соборность как политический принцип явно отличалась от парламентской демократии. Предполагалось, что она выражает духовную сущность народа, а это никак не совмещалось с существованием групп или партий с конфликтующими интересами. Соборность и патриарх были совместимы, соборность и партии – нет. Афанасий Васильев сравнил демократическую парламентскую систему с петровской коллегиальностью и противопоставил соборность обеим:

Высказываясь на первый взгляд в пользу патриархата, в итоге Васильев, по сути, предложил конкретную модель организации общества на основе соборности; соборность должна была стать организующей основой общества, противопоставленной парламентаризму. Доводы в пользу восстановления патриаршества вписывались в эту большую схему. Доводы Васильева в той или иной форме повторялись на протяжении всей дискуссии. Собор вовсе не был отчаянным усилием Церкви сохранить себя; напротив, он рассматривал себя как попытку воплотить в жизнь уникальное российское политическое устройство, которое отличалось бы от европейского парламентаризма и, возможно, превосходило бы его.

Делегаты в равной степени сильно боялись появления как политических группировок или «партий», так и одной сильной личности с другой. Решения (по крайней мере, в теории) следовало принимать коллективно, по «правде», а не по правилу большинства. В какой степени практика Собора соответствовала этому идеалу? Карташёв упоминает о большинстве консерваторов и почти таком же крупном числе центристов во главе с Евгением Трубецким и Сергеем Булгаковым; левое меньшинство было представлено протопресвитером Георгием Шавельским и московскими протоиереями Николаем Добронравовым и Николаем Цветковым [405]. Но при рассмотрении дебатов о восстановлении патриаршества не следует переоценивать важность политических ориентаций. Карташёв отмечает, что, несмотря на определенное размежевание между правыми и левыми, Собор на самом деле работал мирно и разумно, обсуждая все вопросы с участием и тех, и других. И если в голосовании по этому вопросу действительно можно было различить позиции правых и левых – Карташёв упоминает о том, что левые опасались деспотизма церковных иерархов, – то разногласия между делегатами, по-видимому, возникали в основном по вопросам, не относящимся к политике [406]. Например, по вопросу о патриархате большинство мирян, как и епископов, проголосовало за его восстановление, тогда как белое духовенство разделилось во мнениях, а большинство профессоров проголосовало против [407]. Возможно, не столь важно распределение голосов, как тот факт, что многие из наиболее активных и красноречивых сторонников «реформации» в церкви и обществе не были причастны к предшествующей внутрицерковной работе, в том числе по подготовке к проведению собора в 1905–1906 годах; этот фактор имел малое отношение к разногласиям между сторонниками левых и правых политических взглядов. Хотя голосования отнюдь не были единогласными (вопреки утверждению одного из участников [408]), на соборе царила атмосфера продуктивной рабочей дискуссии, настроенной на непосредственные конкретные результаты. Дебаты о патриархате, состоявшиеся в самые дни Октябрьской революции, впервые за 200 лет решили, причем молниеносно и с впечатляющей легкостью, проблему реорганизации высшего церковного управления. Можно сказать, что Собор проявил большую эффективность в решении таких исторических вопросов, чем это делала десятью годами ранее Вторая Дума в отношении текущих политических проблем. Механизмы Собора по вопросу о патриаршестве сработали хорошо, хотя надо признать, что свою роль здесь сыграло давление внешних обстоятельств. Складывается впечатление, что в этом смысле Собор выполнил свою задачу, став воплощением принципа соборности.

В своем выступлении на Всероссийском съезде духовенства и мирян, проходившем в Москве в июне 1917 года, а также в обращении к церковному Собору Сергей Булгаков выразил различие между соборностью и демократией в более резкой форме [409]. Он предупреждал об опасностях демократии. Февральская революция, по его словам, изменила не только Россию, но и весь мир; мало кто понимал, что на самом деле церковный вопрос приобрел теперь первостепенное значение, что для православной церкви пробил «брачный час». Демократия