Но мне уже тяжеловато. Да и немцы, чувствуется, умотались. До сих пор я благополучно выскальзывал из их цепких лап. Каких только фигур не выполнял при этом! Но вражеские истребители все плотнее сжимают меня со всех сторон. Атака следует за атакой. С вертикали, на которой Як — непобедимая машина, «мессершмитты» загнали меня в вираж. Тяну ручку на себя, а самолет дрожит, трясется весь, будто в смертельном испуге, того и гляди сорвется в штопор. Не бойся, дружок. Если что — помирать вместе будем! А фашист уже сзади. Он все ближе, ближе. Удар! Такое впечатление, будто молот обрушился на рули.
Ручка управления вырывается у меня из рук. Машина перевертывается и переходит в штопор. С высоты трех тысяч метров она несется к земле и вращается с такой скоростью, что кажется, голова моя вот-вот сорвется с плеч.
Попытка вывести самолет из штопора не приносит успеха. Я отстегиваю ремни и пытаюсь выброситься из кабины. Но какая-то дьявольская сила прижимает меня к бронеспинке. Наполовину свешиваюсь за борт кабины, но оторваться от нее у меня не хватает сил. Кажется, все, конец. Но тут совершенно неожиданно самолет перестает вращаться.
Плюхнувшись на сиденье, резко тяну ручку управления на себя. Машина неохотно поднимает нос и метрах в трехстах от земли проносится над лесом. С трудом удерживаю нервную дрожь. Осматриваюсь. «Мессершмиттов» нет. Видимо, решив, что я сбит, фашисты ушли. Пытаюсь перевести самолет в горизонтальный полет, но он не подчиняется мне и продолжает набирать высоту. Неужели отказали рули? Тогда остается надежда только на парашют. Но разве можно бросить такую машину, да еще командирскую? Нет, надо попробовать спасти ее. Я резко до отказа отдаю ручку вперед и жду. Медленно, нехотя истребитель опускает нос. Значит, руль высоты еще действует, но эффективность его так мала, что машина подчиняется только при условии резкого и полного отклонения ручки. И я отклоняю ее, как только нос самолета начинает подниматься выше горизонта. Но стоит ему опуститься — и я снова беру ручку рывком на себя. Лечу, ныряя то вверх, то вниз. Высота — тысяча двести метров. Оба крыла продырявлены осколками снаряда. Руль поворота не реагирует на отклонение педалей, а сами педали не возвращаются в нейтральное положение.
Хочется посмотреть, что случилось с рулями. Но высокий гаргрот (закабинная часть фюзеляжа) загораживает от меня хвостовое оперение. Мотор работает хорошо. Радио молчит. Тихонько накреняю самолет вправо, и машина за счет элеронов медленно разворачивается. Пять минут лечу вдоль железной дороги. Вот уже виден Волховстрой. А тут и наши на подходе. Разворачиваюсь с таким расчетом, чтобы с ходу пристроиться к группе. Все машины в ней на своих местах. Целы и штурмовики, и истребители. Сразу становится легче на душе. Хорошо, что мне удалось задержать вражеские истребители и увести их в район Войбокала. Машину жаль, конечно, но зато друзья спокойно выполнили свою задачу.
Подхожу к ним сбоку. Усиленно работаю ручкой управления. Самолет мой оказывается то ниже, то выше группы. Львов приближается ко мне, знаками спрашивает, вижу ли я, что случилось с моей машиной. Похлопывает ладонью по наушнику своего шлемофона: дескать, слышишь ли? Получив отрицательный ответ на тот и другой вопрос, он вытягивает губы, будто произносит букву «у», и, покачав головой, отходит в сторону.
Но вот штурмовики и истребители приземляются на аэродроме. Я с помощью элеронов с трудом делаю большой круг, на высоте тысячи метров выпускаю шасси, чтобы проверить, как будет вести себя самолет. Прибавляю обороты — ничего, машина держится, лететь можно. Выпускаю посадочные щитки. Скорость сразу уменьшается, и истребитель перестает подчиняться рулю высоты. Убираю щитки и даю полный газ. С трудом удерживаю самолет в воздухе. Неужели придется все-таки прыгать? Нет, надо попытаться посадить машину. Надо зайти подальше и на пологом снижении без щитков выдержать прямую на посадочном курсе.
А на аэродроме уже чернеет крест из двух полотнищ. Мне запрещено приземление. Возле полотнищ толпятся люди. Мчится какая-то машина. Я все это хорошо вижу. Но решение принято. Снижаюсь, иду на посадку. Шасси выпущено, посадочные щитки убраны. Скорость большая, но что делать! Весь в поту, орудую ручкой управления, точно насосом.
Со старта летят три красные ракеты, запрещающие посадку. Тем не менее я снижаюсь. Самолет по-прежнему качается как на волнах. Мотор то надрывно ревет на полных оборотах, то резко затихает. Наконец, машина, ударившись колесами о снег, подскакивает и как бы зависает в воздухе. В следующий момент она вновь падает на колеса. Подскочив еще раз, самолет беззвучно мчится по аэродрому и в самом конце его останавливается.
Подрулив к стоянке и выключив мотор, я выскакиваю из кабины, снимаю шлем, вытираю вспотевший лоб. Намереваюсь доложить командиру обо всем случившемся, но Мясников машет рукой, обнимает меня, похлопывает ладонями по спине:
— Спасибо тебе, спасибо.
Потом он удивленно ходит вокруг да около машины, покачивая головой, разглядывает разбитое хвостовое оперение.
— Не понимаю, как она держалась в воздухе, Тут и лететь не на чем. Руль поворота начисто отбит. Нет левой половины руля высоты. Правая процентов на двадцать повреждена... Долететь на такой машине до аэродрома и сесть...
Мясников пересчитывает пробоины на крыльях и фюзеляже, на сохранившейся половине руля высоты.
— Нет, это не зениткой. Тут был бой, и, судя по всему, тяжелый.
— Так точно, товарищ командир, — подтверждаю я и докладываю, как все было.
— Теперь тебе ясно, Матвей Андреевич, — обращается Мясников к Ефимову, — почему у вас не состоялась встреча с противником?.. — Глянув на меня, он тепло улыбается: — А как в бою мой самолет? Как вел себя «якушка»?
— Добрая машина, товарищ командир,
В голосе Мясникова звучит лукавая нотка:
Ну, а как на посадке?
— А на посадке как — видели. Сама садится...
Все весело смеются. Все довольны, что беда прошла стороной.
ОБ УНТЯТАХ, ЭЛЕРОНАХ И ЮПИТЕРАХ
Военная землянка. Сколько спето песен об этом немудром творении рук человеческих! Присыпанная снегом, стоит она на самом краю дремучего леса, как сказочный теремок. Тускло светится подслеповатое оконце. Над трубой кудрявится дым. А там, внутри этого фронтового жилья, «бьется в тесной печурке огонь». И на поленьях, которые подбрасывает в печку Женя Дук, закипает «смола, как слеза».
Мы только что вернулись с боевого задания, пришли в землянку и поем «Землянку». Басы и голоса баяна сливаются с голосами моих друзей. Но неожиданно распахивается дверь, и несколько решительных парней вносят в землянку прожектор на треноге, зажигают яркий свет. Человек в белом полушубке включает киноаппарат.
