Когда Сыромятников явился, я прежде всего спросил его, какие части произвели сегодня ночью эти события? Он мне назвал. Тогда я спросил его, где находятся члены Директории. Он мне отметил, что они находятся в отряде Красильникова, в здании сельско-хозяйственного института. Я спросил, были ли сделаны какие-нибудь убийства и насилия в течение ночи.
Он сказал, что ничего такого не было, что разоружение милиции Роговского не вызвало никаких столкновений и недоразумений.
Тогда я просил вызвать к себе Волкова и сделать распоряжение, чтобы доставили в город арестованных, поместить их на их
квартиру, квартиру усиленно охранять, но не держать их там. Затем я вместе с ним и с прибывшим генералом Андогским выработали целый ряд телеграмм по частям и по армии, главным образом на фронте, по гарнизонам различных городов, – все гражданские власти должен был осведомить об этом совет [176] министров, а осведомление военных была моя обязанность, – о том, что я вступил в верховное командование и в верховное управление в качестве верховного правителя.
Затем мне в 4 часа дали знать, что совет министров снова собрался после перерыва, и что просит меня прибыть туда. Я приехал на это заседание и сообщил им те подробности, какие я знаю, какие распоряжения мною сделаны. Кажется, к этому времени арестованные были уже на своих квартирах. Я послал уже одного из своих ординарцев удостовериться, в каком они положении и состояния. Они оказались все живы и водворены на свои квартиры. Затем на этом же заседании совета министров был обсужден вопрос относительно выработки краткой конституции о моих взаимоотношениях с советом министров. Была пронята форма, которую я признал совершенно отвечающей тому, что нужно, указавши на то, что я считаю необходимым работать в полном контакте и в полном единении с советом министров. Затем тут же был намечен план относительно такого совета, который был бы при мне для экстренных вопросов и главным образом для решения вопросов иностранной политики, так называемого совета верховного правителя{64}, состоящего из пяти членов, в который могли вызываться ответственные лица.
Затем поднялся вопрос о том, что же делать сейчас. Я сказал, что в городе ходит масса самых фантастических слухов, поэтому надо самому факту переворота придать гласность. Я считал самым правильным судебное разбирательство в открытом заседании, для того, чтобы, во-первых, снять нарекания на лиц, совершивших этот переворот, а во-вторых, потому, что это лучший способ осведомления. Я сказал, что никогда не допущу кары над этими лицами, так как за то, что они – это сделали, я принял уже все последствия на себя. Но это один из способов придать гласность самому обстоятельству совершившегося переворота{65}.
Денике. Так что инициатива этого суда принадлежала лично вам?
Колчак. Я не помню, я ли первый высказал эту мысль, или Вологодский, – но такая точка зрения была высказана. Тогда было решено образовать специальный чрезвычайный суд, для того, чтобы разобрать все это дело. Затем я вызвал Волкова и сказал ему, что я считаю необходимым гласное расследование всех его действий не с целью его наказывать или карать, а с целью предать гласности, и поэтому я его отдаю под суд чрзвычайного [177] суда. На суде он должен был дать показания, касающиеся этого дела. Этот суд вам, вероятно, известен?
Денике. А не выступал ли перед вами вопрос о том, что вовсе этот суд не явится средством осведомить общество о перевороте, если перед ним будет только голый факт переворота, а вся закулисная обстановка будет скрыта, и что если судить, то надо судить всех организаторов?
Колчак. Я предполагал, что вся картина переворота будет выяснена на суде. Но суд остановился все-таки на персональной ответственности трех лиц и дальше этого он в дело не входил. На этом же заседании Совета был решен вопрос о личной судьбе членов Директории. Я сообщил, что я приказал перевести их на квартиру, что я сделал распоряжение гарантировать им полную неприкосновенность, и что единственно разумное решение, какое можно сделать в отношении этих лиц, это предоставить им выехать за границу. Это было общее мнение и совета министров. Потом уже впоследствии, так как сразу этого сделать было нельзя, в связи с чрезвычайным судом поддался вопрос о привлечении их к суду, при чем наиболее серьезное обвинение, которое тяготело над ними, были переговоры их по прямому проводу и доказательство тесной связи Авксентьева и Зензинова с Черновым и как бы подчинение их в партийном отношении Ц. К. партии с.-р., во главе которого стоял Чернов. Эти обстоятельства вызывали страшное возмущенно. Какое это правительство, которое находится в руках определенной партии и исполняет ее приказания! Я подробно не знаю текста этих переговоров. Кажется, что я видел ленты, но они у меня в голове не остались, н ничего особенного они собой не представляли. Во всяком случае, каких-нибудь криминальных или преступных решений не было, но они, действительно, носили оттенок такой, что как бы верховная власть подчинялась партии и ее директивам. Это было самое серьезное обвинение.
Денике. К какому моменту относится письмо к вам Вологодского, где он указывал, что непременным условием его оставления на посту является личная неприкосновенность членов Директории?
Колчак. Это было им высказано на заседании. Это было, вероятно, в первый же день. Я думаю, что там же обсуждался этот вопрос, и общее мнение тогда было такое. Я ответил, что я личную безопасность им гарантирую. Затем обсуждался вопрос об отправки их за границу, что я поддерживал. Я думаю, что [178] это письмо было мне прислано в промежуток между этими двумя заседаниями.
Попов. Вы упомянули относительно разговоров о суде над арестованными, – этот разговор тогда же был?
Колчак. Разговор о предании суду был не в тот же день, а на второй или третий день, может быть, даже после их отъезда, так как они уехали на второй день. Это было в ближайшие дни, когда следственный материал разбирался, и тогда было мнение, что желательно было этих лиц привлечь к суду. Мне пришлось сказать, что нежелательно предавать их суду как принципиально, так и фактически, так как они уже уехала и судить их нет никаких оснований. Раз они смещены, то зачем, собственно говоря, их судить?
Денике. Авксентьев и Зензинов приняли ли на себя какие-либо обязательства в виде отказа от власти в условиях, на которых они были отпущены?
Колчак. Нет, было дано обязательство не вести борьбы против правительства. Затем на этом вечернем заседании совету министров я заявил, что все арестованные члены находятся в моем непосредственном ведении, и если угодно переговорить с ними и убедиться в их положении, пусть министр юстиции, имеющий к ним доступ, поедет к нам, Старынкевич{66} несколько раз ездил к ним на городскую квартиру и сообщил совету министров, что они, действительно, там находятся и с ними ничего не сделано. Во всяком случае, министру юстиции было предоставлено право навещать их и говорить с ними во всякое время. Вскоре ко мне прибыли, насколько мне помнится, Реньо и Уорд. Они меня спрашивали, что я намерен делать с членами Директория. Я сказал, что ничего не намерен с ними делать, а предоставляю им ехать за границу. Они спрашивали меня, намерен ли я предавать их суду. Я сказал, что не намерен. Со Старынкевичем я обсуждал вопрос, как их отправить. Было решено взять экстренный поезд с вагоном для охраны их. Я немного опасался каких-нибудь выступлений по дороге, так как мне говорили о возможности нападения на них, и я обдумывал, как бы гарантировать их от этого. Я воспользовался близостью и знакомством с Уордом и просил его вообще дать мне конвой из 10 – 12 англичан, который в дороге гарантировал бы от каких-нибудь внешних выступлений против членов Директории.
