Ознакомительная версия.
Эйзенштейну, несмотря на цитируемое ниже Постановление ЦК ВКП(б) от апреля 1937 года, разрешили признать «ошибки». Постановление же было таким:
«1. Считать невозможным использовать С. Эйзенштейна на режиссёрской работе в кино.
2.‹…›предложить газетам прекратить замалчивание решения ЦК ВКП(б) о запрещении фильма „Бежин луг“ и по примеру „Правды“ осветить на их страницах порочность творческого метода С. Эйзенштейна».
Фильм Эйзенштейна «Бежин луг» был снят по сюжету легенды о Павлике Морозове, но то ли члены ЦК устали, то ли режиссёр чего-то недопонял в этом славном образе, только не угодил он начальству. В дальнейшем, как уже было сказано, Эйзенштейн не был ни казнён, ни уничтожен.
Шостакович вместе с Эйзенштейном тоже был назначен на исправление.
Либретто стали восприниматься как тексты партийных резолюций. На музыку особого внимания не обращали. Сергей Сергеевич полностью был промолот в этой мясорубке в двух своих сочинениях вскоре по приезде в любимую страну. Первым была «Ленинская кантата», написанная к двадцатилетию революции. Возвратившись в апреле 1936 года в Россию, он сразу представил кантату для симфонического оркестра, оркестра народных инструментов и хора. Её сенсационная особенность состояла в том, что в качестве текста были представлены цитаты из произведений Ленина. Прокофьев потрудился ещё и подчеркнуть, что он имел в виду: философы раньше лишь объясняли мир, а МЫ ЕГО ИЗМЕНИМ. Кое-какие цитаты подсократил, но и это оговорил. Ну, что тут поднялось! Скандал! Композитора затаскали по инстанциям, за него и против него сражались в высших государственных и партийных эшелонах власти. Предложили заменить Ленина на Безыменского, Кирсанова, Сельвинского, но Прокофьев только что приехал и ещё не был запуган, он категорически отказался от этого предложения. Тухачевский бросился ему на помощь. И даже Молотов как будто бы сказал, чтобы дали Прокофьеву возможность самому решать свои творческие проблемы. Однако не тут-то было. Прокофьев решил ещё добавить парочку цитат: из Сталина! Всё. Кантата была запрещена, а включение слов главного вождя сочтено преступным.
Обухом по голове. Но следующий удар был впереди и совпал с уничтожением Камерного Театра Таирова.
С детства и на протяжении всей жизни любимым произведением Прокофьева был «Евгений Онегин». В сотрудничестве с Таировым, предложившим ему в 1936 году участвовать в своём спектакле по этому произведению, и режиссёром Кржижановским была задумана как бы проекция его на сцене. Прокофьев хотел воплотить в музыке те сцены из пушкинского романа, которые не вошли в оперу Чайковского: посещение Татьяны дома Онегина, сон Татьяны, прогулки Онегина.
Осень 1936 года. Таиров оказывается в числе художников – формалистов, иными словами врагов народа. Вообще вся идея невыносимо раздражает Комитет по делам искусств и партийные инстанции: зачем какой-то новый «Евгений Онегин», когда всем известный и проверенный уже есть?! Что это за Татьяна «русскою душою» в исполнении Алисы Коонен? Опять же постановщик – снова поляк! И это всё собираются осуществить к столетию со дня смерти великого русского поэта! Запретительство проводят с известной осторожностью, созывают комиссию из пушкиноведов (Прокофьев и Кржижановский туда не входят), – Вересаев и Бонди высказываются положительно. Но механизм уничтожения уже заработал на полную мощность.
3 декабря 1936 года Прокофьев получает письмо на бланке театра: ему сообщают, что Всероссийский комитет по делам искусств получил категорические инструкции, согласно которым пьеса «Евгений Онегин» запрещается к постановке в Московском национальном камерном театре. В связи с этим театр просит его прервать работу над партитурой для этого спектакля. Контракт от 25 мая текущего года, согласно которому партитура являлась собственностью камерного театра, аннулирован и недействителен.
Изъята партитура. В письме, однако, не упомянуты репетиционные клавиры. Актёры театра передали ноты, использовавшиеся во время репетиций, Павлу Александровичу Ламму, опытнейшему специалисту в области оперной оркестровки. Он восстановил партитуру по авторским ремаркам, проставленным Прокофьевым в фортепианных партиях, и зазвучали, ожили снова дивные звуки, но уже гораздо позже, и в других сочинениях композитора: балете «Золушке», операх «Война и мир» и «Обручение в монастыре» («Дуэнья»). Знаменитые колокола из неосуществившейся оперы не звонили – куда там звонить в колокола, когда снесён храм Христа-Спасителя… Что касается оригинальной музыки Прокофьевского «Евгения Онегина», то и она прозвучала, сначала в прошлом – двадцатом веке – (об этом в 15 Главе), а в 2005 году Берлинское Радио выпустило диск с записью оригинальной музыки «Евгения Онегина» и «Пиковой дамы» Прокофьева (в аннотации к этому диску впервые приведено письмо Прокофьеву с указанием прекратить работать над партитурой).
Запрет «Евгения Онегина» ускорил конец лучшего, быть может, театра России. Камерный театр Таирова был третьим направлением в истории российского театра (Мейерхольд, Станиславский, Таиров). Уникальный театр исчез. Осталось здание. Теперь там театр им. Пушкина, но над ним, как говорят, и по сей день тяготеет проклятие Алисы Коонен.
Глава девятая
Кисловодск – Москва. Курортный роман. Уход
Стоило Сергею Сергеевичу отлучиться в другой город, как немедленно летели от него письма Пташке, – переезд никак не отразился на семейных традициях. Иногда, правда, кажется, что письма как-то почти неуловимо потускнели. За исключением описаний природы повеяло буднями. Впрочем, нет оснований ждать особой праздничности настроения в обществе, где расстреливают, к примеру, бухгалтера Радио, а выступление на собрании в Союзе композиторов может оказать существенное влияние на творческую деятельность, о чём Прокофьев рассказывает Лине Ивановне.
13 апреля 1937 года он пишет из Ленинграда:
«Дорогая Пташка,
Сегодня утром ввалился Афиногенов и передал твоё письмо, которому я был очень рад. Приложение – мало интересное, но жаль, что не приложила заметку из „Правды“, где говорится, что моё выступление в Союзе композиторов интересное, хотя и спорное. (Афиногенов сообщил). Он считает, что это не плохо…» (Дальше, несчастный, пишет про мучивший его фурункул, с которым придётся всё же играть на концерте… В конце письма уточняет у Пташки личность расстрелянного бухгалтера, эта подробность выглядит буднично. Видимо, расстрелы бухгалтеров – дело обычное). «Крепко, Миленькая, обнимаю тебя, до 17-го! Поцелуй ребят.
Ознакомительная версия.
