Ознакомительная версия.
Баварские власти решили сделать на моем примере громкое дело, показательный процесс. Херф, правительственный прокурор и обвинитель по делу, отказался предоставить моей жене какие-либо сведения. Она знала, что меня перевезли из Нюрнберга, но куда, а также когда и где будет проходить разбирательство, какие шаги она может предпринять, чтобы помочь мне защититься, ей упорно не говорили. Наконец через сокамерника, который вышел из тюрьмы, мне удалось сообщить ей, где я нахожусь, и она немедленно поехала за мной в Мюнхен. Несмотря на строжайшие меры по обеспечению моей изоляции, Эрна, проявив свою всегдашнюю ловкость и храбрость, сумела связаться со мной и умоляла меня не падать духом. «Даже величайшие преступники имеют право подготовиться к защите», – заявила она и потребовала немедленно допустить ко мне адвоката, нанятого ею от моего имени. Но все было бесполезно; власти остались глухи к ее требованиям, и адвокату позволили увидеться со мной лишь за два дня до того, как состоялось слушание по моему делу – слишком короткий срок, чтобы заручиться свидетелями или документальными доказательствами. Однако это вообще не имело особого значения, потому что исход дела был предрешен еще до того, как началось разбирательство.
Судебный фарс продолжался три часа. Свидетелей не было ни у обвинения, ни у защиты. Большую часть времени заняло чтение длинного обвинительного заключения, пересыпанного комментариями, предположениями, намеками и допущениями прокурора. Мой адвокат потребовал предоставить ему отсрочку для того, чтобы собрать материал и свидетелей для опровержения выдвинутых против меня обвинений, но ему отказали без лишних слов, и 31 января 1947 года мне вынесли приговор: «Десять лет в трудовом лагере с конфискацией всего имущества, лишением всех гражданских прав и запретом заниматься какой-либо деятельностью после выхода на свободу».
Я пробыл в Нойдекской тюрьме до начала марта, потом меня отправили в лагерь в Моозбурге.
Там нас было около десяти тысяч, мы жили в больших хибарах барачного типа. Еда была хуже некуда. Раз в месяц нам разрешали сорокапятиминутное свидание; но комната для свиданий представляла собой один большой барак, по всей длине которого шел стол. Через весь стол тянулась проволочная сетка до самого потолка, делившая стол пополам, и заключенные сидели бок о бок с одной стороны, а наши посетители с другой. Стоял такой шум и гам, что вести разговор было практически невозможно; как-то раз моя жена села на стол, чтобы чуть ближе придвинуться ко мне, но ей тут же сказали, что это запрещено.
Позволю себе сделать небольшое отступление и отдать должное самоотверженности женщин, которые навещали своих заключенных мужчин. Хотя они с детьми часто сами голодали, они всегда приносили с собой какую-нибудь передачу – пусть даже картофельные очистки.
Многие заключенные занимались в лагере тем, что мастерили игрушки и обувь из любого попадавшегося под руку хлама; их они передавали своим близким в надежде, что те смогут продать немудрящие изделия и прокормиться.
Хотя для нас свидания с родными были даром с небес, для наших любимых они часто означали суровые лишения. В дни посещений люди набивались в поезда так, что яблоку негде было упасть, от вокзала к лагерю вела длинная и утомительная дорога, а потом посетителям приходилось часами стоять в очереди, пока охранники проверяли разрешения и досматривали посылки, прежде чем впустить их в барак. Все это, не считая горестного характера самой поездки, тяжким бременем ложилось на плечи наших верных жен.
Впоследствии условия чуть-чуть улучшились, посещения перестали ограничивать предписанными сорока пятью минутами. Местные жители тоже относились к нам с большой добротой и делали все, что могли, чтобы помочь заключенным, приносили нехитрую еду, которую могли урвать от себя, а иногда и каплю чего-нибудь крепкого. Я знаю, о чем говорю, поверьте мне, во всем мире не найдется более чудесного шнапса, чем глоток, сделанный тайком! Так я прожил целый год, и за это время моя жена была для меня во всех отношениях надежной опорой. Лишь намного позже, окончательно выйдя на свободу, я хоть в какой-то степени сумел действительно понять, через какие трудности она прошла; но пока я оставался за колючей проволокой, ни слова жалобы не слетало с ее губ.
В то время я держался на плаву, а заодно и развлекался тем, что рисовал картинки и шаржи, многие из которых я обменивал у их «героев» на пару сигарет. Но больше всего мне нравилось сидеть и писать длинные письма жене – на эту роскошь у меня никогда не хватало времени при нацистах, и по большей части моя корреспонденция ограничивалась открыткой с загадочными буквами: ДЭ, ЛЦ, Г (что означало «Дорогая Эрна, люблю, целую, Генрих»).
В конце года меня перевели в печально известный лагерь Дахау, где я продвинулся вверх по лагерной иерархии: меня послали работать в рентгеновское отделение лагерной лаборатории, а так как мое здоровье ухудшилось, мне разрешили и жить в лаборатории. К тому же мне удалось заполучить электрическую печку, и бог знает, сколько чашек кофе (!) мы с женой сварили на ней и выпили вместе.
Полгода, за которые большинство других заключенных выпустили на свободу, все шло хорошо – если в таких обстоятельствах вообще что-то может идти хорошо. Потом, в конце июня 1948 года, лагерь перестроили под лагерь для беженцев, и меня перевели в Мюнхен, в здание, где раньше располагалась гауптвахта для чернокожих солдат американской армии. Здесь условия были примитивны до крайности, мы жили в бараках с трехъярусными деревянными нарами и какими-то старыми, заплесневелыми соломенными матрасами. Но были и большие преимущества: родным разрешали навещать нас каждый день после обеда и оставаться до темноты, нам позволяли выходить во двор на открытый воздух – изумительное чувство, пускай даже нас окружала колючая проволока! И очень скоро не только родственники, но и некоторые друзья смогли иногда нас навещать. Все это казалось слишком хорошо, чтобы длиться долго.
Так и вышло. Незадолго до Рождества заключенных без предупреждения загнали в грузовики и отвезли в лагерь Лангвассер под Нюрнбергом. Постоянные переезды и разлука с женой не прошли для меня даром, и это оказалось последней каплей. У меня случился нервный срыв: когда мне велели собирать вещи, я попытался разрезать вены бритвой и отчаянно сопротивлялся, когда меня хотели засунуть в грузовик. В результате меня отправили не в Лангвассер, а в палату психиатрической больницы. В тот же день моя верная жена приехала ко мне, и ей удалось успокоить меня. Но мысль о том, чтобы провести ночь в сумасшедшем доме, показалась мне еще хуже, чем мысль оказаться в лагере, и очень скоро меня выпустили из-под наблюдения и отправили в Лангвассер.
Ознакомительная версия.
