Но ты, не зная, окликнул, и я радостно откликаюсь. Здесь (и уже давно в Берлине) были слухи, что Вы с Пра в Москве. Почему не выбрались? (Праздный вопрос, то же, что «почему не сдвинули горы?».)
Целую тебя и Пра, люблю нежно и преданно обоих, напиши, Макс, доходят ли посылки и какие?
МЦ.
<на полях>
Аля растет, пустеет и простеет. Ей 10 1/2 лет, ростом мне выше плеча. Целует тебя и Пра.
Марина Цветаева – М.С. Цетлиной
Прага, 9-го нов<ого> января 1923 г.
Милая Мария Самойловна[167],
Очень жалею, что не получила Вашего первого письма, – будьте уверены, что ежели бы получила, ответила бы сразу. У меня о Вас и о Михаиле Осиповиче[168] самая добрая память. (…) Вы спрашиваете о моей жизни здесь, – могу ответить только одно: молю Бога, чтоб вечно так шло, как сейчас.
Сережа учится в университете и пишет большую книгу о всем, что видел за четыре года революции, – книга прекрасна, радуюсь ей едва ли не больше, чем собственным…
И вдруг…
«Вздрогнешь – и горы с плеч…»
«Вздрогнешь – и горы с плеч,
И душа – горé,
Дай мне о го́ре спеть:
О моей горе…»
(Начало «Поэмы Горы»)
Попытка ревности
Как живется Вам с другою, —
Проще ведь? – Удар весла! —
Линией береговою
Скоро ль память отошла
Обо мне, плавучем острове
(По небу – не по водам!)
Души, души! Быть вам сестрами,
Не любовницами – вам!
Как живется вам с простою
Женщиною? Без божеств?
Государыню с престола
Свергши (с оного сошед),
Как живется Вам – хлопочется –
Ежится? Встается – как?
С пошлиной бессмертной пошлости
Как справляетесь, бедняк?
«Судорог да перебоев –
Хватит! Дом себе найму».
Как живется вам с любою –
Избранному моему!
Свойственнее и съедобнее –
Снедь? Приестся – не пеняй…
Как живется вам с подобием –
Вам, поправшему Синай!
Как живется вам с чужою,
Здешнею? Ребром – люба?
Стыд Зевесовой вожжою
Не охлестывает лба?
Как живется Вам – здоровится –
Можется? Поется – как?
С язвою бессмертной совести
Как справляетесь, бедняк?
Как живется вам с товаром
Рыночным? Оброк – крутой?
После мраморов Каррары
Как живется Вам с трухой
Гипсовой (Из глыбы высечен
Бог – и начисто разбит!)
Как живется Вам с сто-тысячной –
Вам, познавшему Лилит!
Рыночною новизною
Сыты ли? К волшбам остыв,
Как живется Вам с земною
Женщиною, без шестых
Чувств?
Ну, за голову: счастливы?
Нет? В провале без глубин –
Как живется, милый? Тяжче ли –
Так же ли – как мне с другим?
19 ноября 1924 г.
Марина Цветаева – А.К., В.А. и О.Н. Богенгардтам
Прага, 29-го октября 1923 г.
Мои дорогие Богенгардты![169]
<…> Сережа почти все время на лекциях и в библиотеке. В отчаянии от количества предметов и от какого-то семинария, из коего – если он уйдет – уйдут все. (Всего – семь человек! А профессору восемьдесят семь лет!)[170] <…>
Только что пришел Сережа с грустной вестью: Пра умерла. Умерла во второй день Рождества прошлого года, от расширения легких. Макс был при ней.
С Пра уходит лучшая наша с Сережей молодость, под ее орлиным крылом мы встретились. <…>
Сергей Эфрон
Сергей Эфрон – М.А. Волошину
31 октября 1923 г
Praha, Lazarska č. 11 Rusky Komitet
– Мой дорогой Макс,
– Твое письмо пришло в очень черную для меня минуту (м. б., чернее у меня в жизни не было), и то, что именно тогда оно пришло, – было чудом. Было и радостно, и растравительно услышать твой голос.
О смерти Пра я ничего не знал. И хотя все говорило за то, что она не переживет этих лет, что она не может их пережить – несмотря на это – известие о смерти застало меня врасплох, и я с письмом в руках, в толпе русских студентов стоял и плакал. Вместе с Пра умерла лучшая часть жизни моей. Так случилось. И вышло так странно: в Праге, оказывается, несколько человек знало о ее смерти. Но, видно, нужно было, чтобы я узнал от тебя и именно вчера.
Твой Сережа
<Декабрь 1923 г.>
Дорогой мой Макс,
Твое прекрасное, ласковое письмо получил уже давно и вот все это время никак не мог тебе ответить. Единственный человек, которому я мог бы сказать все, – конечно, Ты, но и тебе говорить трудно. Трудно, ибо в этой области для меня сказанное становится свершившимся, и, хотя надежды у меня нет никакой, простая человеческая слабость меня сдерживала. Сказанное требует от меня определенных действий и поступков, и здесь я теряюсь. И моя слабость и полная беспомощность, и слепость Марины, жалость к ней, чувство безнадежного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход – все ведет к стоянию на мертвой точке. Получилось так, что каждый выход из распутья может привести к гибели.
Марина – человек страстей. Гораздо в большей мере, чем раньше – до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас – неважно. Почти всегда (теперь так же, как и раньше), вернее всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, Марина предается ураганному же отчаянию. Состояние, при котором появление нового возбудителя облегчается. Что – не важно, важно как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это все при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски-циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая – все обращается в пламя. Дрова похуже – скорее сгорают, получше дольше.
