Выше говорилось о нескольких увлечениях Андерсена. Можно упомянуть еще об одном, предшествовавшем ухаживанию за Йенни Линд. Оно касается Матильды Барк, дочери шведского графа, с которым Андерсен познакомился в усадьбе шведского барона Карла Густава Врангеля, пригласившего его погостить у него в поместье в Сконе (южная провинция Швеции, на протяжении нескольких веков служившая причиной раздора между двумя странами). На пароходе, направлявшемся через пролив в шведский город Мальмё, Андерсен встретил среди пассажиров ненавистного ему критика Кристиана Мольбека, с которым, согласно его письму Хенриетте Вульф от 3 июля 1839 года, обменялся несколькими словами:
«„А, это вы, господин Андерсен, — ворчливо сказал Мольбек, — вы тоже в Сконе?“ — „Да, — ответил я, — еду к барону Врангелю“. — „Ну, мне все равно, к кому вы едете“, — ответил тот и широко осклабился».
В том же письме Андерсен сообщает Хенриетте, как хорошо его принимали в шведских поместьях, по которым его возил Врангель: «Ах, какое благотворное чувство испытываешь, когда тебя встречают с любовью. Одна из графинь Барк долго жила в Париже, она молода, жива и красива. Были бы у меня деньги, я бы влюбился, несмотря на мой престарелый возраст».
Андерсен вновь посетил Сконе весной следующего года, когда студенчество Лундского университета устроило в его честь праздник. Писатель, несмотря на «престарелый возраст» — ему было всего 34 года, — воспользовался этим случаем, чтобы возобновить знакомство с сестрами Барк — Лувисой и Матильдой. Они неплохо провели время, и сестры провожали его на пристани, когда он отплывал обратно в Данию. Между Матильдой и Хансом Кристианом завязалась переписка, которая, однако, вскоре оборвалась. В последнем, немного обиженном письме Андерсену (он долго не отвечал) от 29 января 1841 года фрекен Барк сообщала, что часто вспоминает о нем и что теперь, когда Андерсен уехал из Копенгагена, она не собирается посещать этот город: без него он потерял для нее привлекательность. Адресат в тот момент находился в Риме и получил письмо только через три года в Копенгагене, когда был увлечен Йенни Линд. Матильда послала ему письмо в Рим со своей приятельницей, которая просто о нем забыла. Шведская графиня вскоре обручилась с бельгийским дипломатом, а потом в возрасте всего двадцати двух лет скоропостижно умерла.
Но довольно о печальном. Андерсен был здоровым и крепким мужчиной, и ничто человеческое не было ему чуждо. Иное дело, что, подчиняясь велениям лютеранской этики и полученным в детстве запретам, он, можно сказать, почти противоестественно обуздывал свои чувства, о чем свидетельствуют многочисленные заметки в его дневнике. Так, например, 16 февраля 1834 года он упоминает, как горячили его, а также его спутников всевозможного рода предложения сексуальных услуг на улицах Неаполя во время первой поездки в Италию, а 11 июля 1842 года, находясь в гостях в датской усадьбе Брегентвед, записывает: «Чувственно настроен, ощущал почти звериную страсть в крови, яростную потребность в женщине, желание целовать и обнимать ее, точно как я жаждал того на Юге»[215]. Андерсен несколько раз в сопровождении друзей, как было принято в те времена, бывал в публичных домах, платил женщинам причитающееся им, но так и не смог переступить через моральные запреты и ограничивался с женщинами лишь разговорами. Вот одна наиболее полная запись из дневника о посещении публичного дома в Париже, помеченная 17 мая 1868 года:
«Там я только сидел и разговаривал с турчанкой по имени Фернанда, в то время как Э. развлекался в другой комнате. Впрочем, она была из всех самая хорошенькая; мы разговаривали о Константинополе, ее родном городе, об иллюминации, устраиваемой в честь дня рождения Магомета; она была очень настойчива в отношении „pour fair lʼamour“, но я сказал ей, что зашел сюда, чтобы поговорить и только. Заходите еще, пригласила она, но не завтра, у меня завтра выходной. Бедная женщина»[216].
И добавим: бедный писатель! Будем тем не менее уважать его волю. Что касается женитьбы, Андерсен предельно полно объяснил нам свою ситуацию в сказке. Он слишком долго медлил, пока не понял, что она, как он считал, уже потеряла смысл. «Мотылек выбирал слишком долго, а это не дело»[217].
И еще одна ироничная и немного грустная сказка «Чайник» (1865) — о смысле творчества и доле художника. Главный герой ее гордился собой и фарфором, из которого был сделан. И еще длинным и изящным носиком, которого ни у одной вещи, кроме него, в чайном сервизе не было (как не вспомнить при этом о выдающемся, почти гоголевском носе Андерсена!). Сахарница и сливочник — это всего лишь слуги приятного вкуса, в то время как чайник своими китайскими листьями в кипятке дарит жаждущему человечеству благодать. Но вот случилось несчастье. Изящная рука, державшая чайник, дрогнула, уронила его, и носик, ручка и крышка того разбились, после чего его отдали одной бедной женщине. Как ни странно, но у чайника после этого началась новая и лучшая жизнь. Его набили землей, а внутрь посадили луковицу, проросшую мощным и прекрасным цветком. Чайник был счастлив, хотя счастье его продлилось недолго. Кто-то сказал, что такой красивый цветок заслуживает горшка получше, после чего чайник разбили надвое, а черепки выкинули во двор. Там они и легли без дела, но «с воспоминаниями, которых никто у них не отнимет!»[218].
Символическое иносказание было любимейшим инструментом Андерсена, но он мог прекрасно обходиться и без него. Особенно характерно это для его чисто юмористических сказок, главную роль в которых играли фантазия и преувеличение. В качестве примера приведем остроумнейшую сказку «Домовой и хозяйка» (1868).
Семинарист Киссеруп, гостивший у своей тети, жены садовника, высоко ценил ее поэтический дар. Он утверждал, что у нее есть талант к поэзии, в то время как садовник говорил, что главное для женщины — это вальяжное тело и еще ей следует следить за горшками в печке, чтобы каша не пригорала! Как-то семинарист погрузился в разговор с хозяйкой о ее поэтическом таланте. Особенно нравилась ему одна строка: «Земля прелестна в праздничном уборе!»
Их разговор тем временем подслушивал домовой, который на хозяйку сердился, потому что считал: она в его существование не верит. Она ведь называла его не более чем абстрактным понятием! То есть не признавала его. В отместку он дул в очаг, отчего пламя вспыхивало и каша у хозяйки убегала. И еще ему нравилось дразнить пса: домовой сидел на поленнице и болтал ногами: псу на цепи все равно его не достать. Он также проделывал дырки в носках хозяина, добавляя его жене хлопот, и открывал дверь в кладовку, пропуская кошку, которая лакомилась там кипячеными сливками. При всей начитанности не худо бы садовнице выказать ему немножко внимания и уделять в сочельник хоть ложечку каши. Кошка, прочитавшая его мысли о сливках и каше, облизнулась.
