Татьяна Рожнова - Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]

Так дом Гончаровых простился с Екатериной Дантес.

А в те самые дни, когда Екатерина, готовясь к отъезду, вела прощальную переписку с братом и матерью, Наталья Николаевна писала отцу погибшего мужа и благодарила его «за трогательное письмо», за «утешение» для нее в ее «ужасном несчастье»:

«Воскресенье 21 марта 1837 года.

Мой брат уезжает сейчас в Москву, и я спешу поблагодарить вас, Батюшка, за доброе отношение ко мне, что вы мне выказываете в вашем трогательном письме. Вы не представляете себе, как мне дорого малейшее доказательство вашего благорасположения ко мне, это такое утешение для меня в моем ужасном несчастье. Я имею намерение приехать в Москву единственно для того, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение и представить вам своих детей. Прошу вас, дорогой Батюшка, будьте так добры сообщить мне, когда вам это будет удобнее. Подойдет ли вам, если наше свидание состоится в мае месяце? Потому что только к этому времени я буду иметь возможность остановиться в нашем доме[65]. Мне остается только, Батюшка, просить вас молиться за меня и моих детей. Да ниспошлет вам господь силы и мужество перенести нашу ужасную потерю, будем вместе молиться за упокоение его души. Маменька просит меня передать вам свое почтение, также и сестра, она благодарит вас за память.

Н. Пушкина»{362}.

Обе сестры: и Екатерина Геккерн, и Наталья Пушкина — пишут о своем горе. Но если Екатерина пишет Дантесу, что она «в горе по случаю его отъезда» (правда, это «горе» не мешает ей «весь вечер смеяться и болтать»), то горе Натальи Николаевны по случаю гибели мужа было неподдельным, не на словах…

21 марта 1837 года.

Борис Александрович Вревский писал отцу Поэта из Голубово о погребении Пушкина: «…Кто бы сказал, что даже дворня (Тригорского. — Авт.), такая равнодушная по отношению к другим, плакала о нем! В Михайловском г. Тургенев был свидетелем такого же горя. <…>»{363}.

Сергей Львович Пушкин, получив оба письма, посвящал барона Вревского в свои планы относительно встречи с Натальей Николаевной:

«…Я предупрежу ее приезд, приехав к ней провести несколько дней… Я не хочу, чтобы она таскала сюда свою маленькую семью. Исходя из этого, я думаю исполнить последнее желание моего сына, который ничего не имел на сердце и желал только, чтобы она сохранила свою репутацию; я же вижу в ней только жену, любимую Александром, и мать его детей. <…>»{364}.

В то время, когда близкие Пушкина, поддерживая друг друга, вместе силятся пережить свалившееся на них горе, виновники трагедии спешно покидают Россию. Они бегут отсюда, словно преступники. Никогда и никому из них не суждено было вернуться обратно…

Из донесений:

«23 марта Геккерен был уже в Таурогене (станция на границе Пруссии, по пути из Риги в Тильзит. — Авт.), — восемьсот верст в четверо суток! Унтер-офицер Новиков, по возвращении, донес, что „Геккерен во время пути вел себя смирно и весьма мало с ним говорил, а при отъезде за границу дал ему 25 рублей“»{365}. — Эти донесения зафиксированы в отчетах, хранящихся в архивах Главного Штаба.

Граф В. А. Соллогуб, которого в ноябре 1836 г. Пушкин избрал себе в секунданты несостоявшейся первой дуэли с Дантесом, в своих мемуарах писал о случайной встрече с убийцей Поэта: «Двадцать пять лет спустя я встретился в Париже с Дантесом-Геккерном… Он спросил меня: „Вы ли это были?“ Я отвечал: „Тот самый“. — „Знаете ли, — продолжал он, — когда фельдъегерь довез меня до границы, он вручил мне от государя запечатанный пакет с документами моей несчастной истории. Этот пакет у меня в столе лежит и теперь запечатанный. Я не имел духа его распечатать“»{366}.

На самом деле, Дантес, мягко говоря, сказал неправду, поскольку все материалы военно-судного дела о его дуэли с Пушкиным хранились в России в канцелярии Аудиториатского департамента Военного министерства и только в 1900 г. были опубликованы издателем А. В. Сувориным[66].

Когда Дантес был уже выдворен из России, его сестра, тревожась за будущность брата, направляла свои письма в российскую столицу на имя его второго отца, который вынужден был объясняться с домом Дантесов.

23 марта 1837 года.

В этот день Луи Геккерн получил от Нанины Дантес очередное послание следующего содержания:

«Альфонс[67] с вечера 10-го — в Париже, но он мог видеть д’Аршиака только в понедельник 12-го, последний отправлялся за новостями из Петербурга, оказалось, что Жорж разжалован в рядовые. Д’Аршиак находит, что это пустяки, но мне кажется, что это чрезмерно. Ведь зачем же наконец подвергать наказанию, когда все согласно одобряют его поведение: понятно, что он не мог действовать иначе. Но, если, к несчастью для него, он был бы русским подданным, то его карьера была бы разбита. Русские, проводящие зиму в Бадене, произносят похвальные речи в честь своего поэта. Но, что должно вас успокоить в этом печальном деле, так это уверенность, что все благомыслящие люди не находят вины за Жоржем. Но все-таки я буду более спокойна лишь тогда, когда вы будете вне России. Признаюсь, я опасаюсь единственно того, не будете ли вы тосковать, покидая Россию таким образом.

Нанина»{367}.

К сожалению, справедливости ради следует заметить, что поведение Дантеса оправдывали не только некоторые его сослуживцы по Кавалергардскому полку, не только многие из светских знакомых, но, в первую очередь, его родные как во Франции, где проживало многочисленное семейство Дантес во главе с его родным отцом, так и в России. К числу последних принадлежал и граф Григорий Александрович Строганов, на племяннице которого женился Дантес и который стал, таким образом, убийце Пушкина — дядей.

Граф Г. А. Строганов — барону Луи Геккерну.

«Я только что вернулся домой и нашел у себя на письменном столе старинный бокал и при нем любезную записку. Первый, несмотря на всю свою хрупкость, пережил века и стал памятником, соблазнительным лишь для антиквария, а вторая, носящая отпечаток современности, пробуждает недавние воспоминания и укрепляет будущие симпатии. С этой точки зрения и тот и другая для меня очаровательны, драгоценны, и я испытываю, барон, потребность принести Вам всю мою благодарность. Когда Ваш сын Жорж узнает, что этот бокал находится у меня, скажите ему, что дядя его Строганов хранит его, как память о благородном и лояльном поведении, которым отмечены последние месяцы его пребывания в России. Если наказанный преступник является примером для толпы, то невинно осужденный, без надежды на восстановление имени, имеет право на сочувствие всех честных людей.