Комиссаржевская поразила его — она не была похожа ни на кого из многочисленных знакомых и поклонниц. Она не говорила полагающихся слов, презирала всякую условность, не умела вести этикетную беседу. Всякая банальность претила ей. От окружающих людей она требовала общественных интересов, максимального напряжения духовных и нравственных сил, полной отданности высоким целям искусства.
Встреча с Комиссаржевской перевернула многие представления Ходотова. Ее неожиданные суждения о жизни и искусстве заставали его врасплох и царапали сознание своей необычностью, часто полным несоответствием тому, с чем он и все вокруг давно освоились и что казалось естественным и ясным. Она не опиралась на общепринятое и не говорила привычных для слуха фраз. "Люди ошибаются, думая, что надо глядеть вниз, чтобы не споткнуться, — нет, именно надо всегда, всегда глядеть вверх, и только тогда минуешь все препятствия" [31]. Она ставила перед ним такие вопросы и проблемы, о которых он большей частью даже не подозревал, а если вдруг и встречался с ними, благополучно обходил.
Если попытаться хотя бы приблизительно представить темы их разговоров, понять, что же она ему советовала, чего требовала от него, к чему призывала, то возникнут такие главные сферы — интерес к народной жизни, духовное, нравственное содержание творчества и проблемы актерского профессионализма.
Летом 1901 года она отдыхала у своей подруги Марии Ильиничны Зилоти в имении Знаменка Тамбовской губернии. Она писала Ходотову: "Сейчас я пережила ужасное впечатление, мой Азра, и вспомнила Вас. Ударили в набат, и мы с Машей побежали на колокольню посмотреть, какая горит деревня. Если бы Вы знали, что за ужас здесь пожар! Сейчас страшный ветер, а на днях был в другой деревне пожар при тихой погоде и все-таки сгорело пять дворов: если бы Вы видели, мой милый мальчик, как они сидят на этих черных головешках, оставшись только в том, что на них. Все сгорело дотла, и не остается ничего, кроме того, чтобы идти за подаянием, потому что деревня так бедна, что никто им помочь не может — не в силах. {…}
Не успел кончиться этот пожар, уже другой, где я сама сейчас была. Милый мой, дорогой Азра, какой ужас! Ветер ужасный: сгорело 55 дворов. Накануне свезли хлеб на гумна — и гумна сгорели. Все, для чего они жили, работали весь год, — все сгорело в 10 минут, и они все без дома, без платья, без зерна остались. Нельзя рассказать, что это такое. Все мечется, стон, рыданья, плач детей, а иные прямо тупо смотрят, как скирды эти пылают, как костры… Поймите — скирды, чем они должны были питаться весь год, зерно, чтобы добыть которое — столько труда ушло… Голод вообще здесь ожидается страшный, потому что очень, очень плохой урожай" [32].
Она внушала ему мысль задуматься над своим отношением к искусству и определить в нем собственное место. Поведала ему полуисторию-полулегенду, которую очень любила. В Париже нуждавшийся, живший на чердаке гениальный скульптор создал великое произведение. Когда статуя была почти готова, ночью грянул мороз. Глина не успела еще затвердеть, вода в порах статуи могла замерзнуть и разрушить ее. Скульптор закутал статую своим единственным одеялом. На следующее утро скульптора нашли мертвым, а статуя осталась невредима. Красивая легенда о любви к своему делу… Но примечательно дальнейшее рассуждение Комиссаржевской. Можно успокоить совесть, говорила она, сознанием того, что, спасая себя, ты создашь еще много таких статуй. Но тогда ты не художник. Убаюкивать совесть, прощать что-либо себе для Комиссаржевской невозможно: "Человек, научившийся себе прощать, погиб". Последняя мысль глубоко связана с народной нравственностью, с русской этической традицией в самых высоких ее проявлениях.
Ходотов умел оправдывать и прощать себя. Он жил легко, жизнь улыбалась ему, он мало требовал от себя и от окружающих его людей, и постоянное напоминание Комиссаржевской, что небо над ним не всегда будет безоблачным, заставляло задуматься. Он становился в тупик перед ее призывом "правды до щепетильности", "правды до конца" не только на сцене, но и в жизни. Его поражала часто повторяемая ею фраза: "Я никогда не бываю довольна собой". Довольных собой людей она жалела. Был такой случай.
В конце 1900 года на сценах Александрийского и Михайловского театров шли в один вечер "Коварство и любовь" Шиллера и «Бурелом» А. Федорова. Комиссаржевская участвовала в шиллеровской драме, Ходотов — в «Буреломе». Однажды во время спектакля кто-то из актеров пришел из Михайловского театра в Александрийский и рассказал при Комиссаржевской, что Ходотову передали на сцену венок, а в уборную прислали цветы. "Ходотов счастлив, от него прямо сияние какое-то — так доволен", — заключил свидетель ходотовского успеха. В тот вечер она отправила ему письмо. Пересказав этот эпизод, она продолжала: "Мне хочется, чтобы Вы ясно, ясно поняли мое чувство, и для этого я Вам приведу пример. Когда я играла на сцене первый год (я не люблю слова "служила"), то в конце сезона кто-то подал мне лавровый венок. Я пришла в уборную, бросила его и заплакала. Мне до того было стыдно, как будто я украла что-то, мне казалось это чем-то ужасным. Я не стою этого большого чего-то. Это было семь лет назад. Наверное, я разучилась за эти годы чувствовать именно так, но не пропало сознание, что то чувство было одно из тех, которое двигает вперед и человека, и артиста. И вот так как я для Вас хочу всего лучшего, то мне хотелось, чтобы подобное чувство было доступно и Вашей душе" [33]. И тут же напомнила ему еще один свой завет:
"Да будешь мыслью и делами
Ты верен истине одной".
Для Комиссаржевской покой и благополучие равны нетворчеству. У Лермонтова есть юношеское стихотворение "Я жить хочу! Хочу печали". Речь идет о художнике.
Он хочет жить ценою муки, Ценой томительных забот. Он покупает неба звуки, Он даром славы не берет.
Муками и заботами надо платить за славу. Комиссаржевская считала, и справедливо считала, что Ходотов за свою славу не давал настоящую цену. А настоящая цена славы, по Комиссаржевской, — страдания и мучения. И другой нет. "Вам будет больно прочесть это, но Вам надо поболеть"; "Я очень рада, что у Вас столько неприятностей"; "Я люблю, когда Вам тяжело" — се фразы. Несчастье, страдания, тоска необходимы человеку, особенно актеру, и от этого нельзя бежать.
А. Ф. Писемский говорил как-то П. А. Стрепетовой: "Вот ежели бы ты, понимаешь, имела любовника, да он бы тебя, значит, бросил, и ты бы пошла топиться, да тебя бы добрые люди из воды вытащили, и стала бы ты после этого побираться христовым именем из деревни в деревню, верст этак, примерно, полтораста или двести, до какого-нибудь, скажем, родственного пристанища, вот тогда бы из тебя драматическая актриса вышла"
