Покидая Навои, мы увидели в стороне от шоссе гигант энергетики — завод, обросший мачтами высокого напряжения так густо, как обрастает опятами пень. Но вот и это ушло, уплыло назад, степь, ветер, солончаки…
Из головы не уходит драматическая судьба Навои. Его ближайший друг султан Хусейн Байкара был вынужден изгнать его из Герата: такова была сила мусульманских улемов и шейхов. Легенда, очень похожая на правду, повествует, что перед тем, как Навои под бой барабана ушел в изгнание, последнюю ночь султан Хусейн и Навои, расставаясь, провели в задушевной беседе.
Да и в наши дни сила духовных владык в некоторых мусульманских государствах, с которыми мы соседствуем, так велика, что трудно даже представить. Впрочем, и у нас, в не такие уж далекие времена, я был невольным свидетелем того, какую власть над мусульманами имеет шейх.
Случилось, правда, это не здесь, не в Средней Азии, а на Северном Кавказе, но вполне могло быть и тут.
Ноябрь тысяча девятьсот тридцать третьего года. Приближалось шестнадцатилетие Октября. Меня командировали в Грозный писать о работе политотделов МТС. В редакции «Грозненского рабочего» мне посоветовали на праздничные дни поехать в горное селение Шатой:
— Седьмого в Грозный на базар съедутся отовсюду, попутную арбу ничего не стоит найти! А в Шатой дадим записку уполномоченному ГПУ: единственный русский в районе, пописывает в газету, в его сакле все журналисты находят приют.
Назавтра сыскал на базаре попутную арбу. Выехали во второй половине дня. Маленькие колеса горской арбы всю дорогу подпрыгивали на камнях. Добрались до Шатоя ночью; на уличках ни души, белели сакли, освещенные ломкими лучами месяца. Хозяин арбы довез меня до сакли уполномоченного (почему-то вертится на языке фамилия Криворотов, пусть, надо же, рассказывая, его как-то именовать!).
Постучал в ворота, сонная курица, всполошившись, перенеслась в сумрак крыши. Криворотова поднял с постели. При тусклом свете керосиновой лампочки с закопченным и разбитым стеклом он прочел записку из редакции и уложил меня спать, отложив знакомство на утро.
Проснувшись часиков в восемь, нашел Криворотова во дворе, был занят с милиционером. Сказал коротко: «Умывальник в углу! Чайник на очаге! Сахар, хлеб на полке!», и вновь повернулся к милиционеру: где-то кого-то убили, было не до знакомств!
Низенький, давно не стриженный — лохмы торчат из-под барашковой шапочки, грудь крест-накрест перетянута пулеметными лентами: ни дать ни взять матрос времен гражданской войны! Что ж, на людей, для которых со времен Шамиля высший шик — газыри с десятью патронами на груди, пулеметные ленты должны были производить впечатление: верный расчет.
Я попил наскоро чайку и решил прогуляться по Шатою. Чеченские крестьяне, идущие с перекинутыми через плечо сумами-хурджинами, и всадники, из-под бешметов которых торчали кончики кинжалов, привели меня на базар. Солнце низко висело над горами, огромные камни неправильной формы отбрасывали косые тени, розоватыми казались оседланные лошади, привязанные к камням и деревьям. Продавали кто что: малину, яблоки, овощи. Из корзин среди прутьев торчали красные гребешки кур.
Продавцы и покупатели нет-нет да поглядывали в сторону Сунжи, сердито клокотавшей на камнях где-то за обрывом внизу. Спросил одного-другого, не ответили: не понимали по-русски. Подошел к обрыву: глубоко внизу, в клочьях пены, падая с уступа на уступ, выла река. По самому краю обрыва лепилась тропка: страшно на такую ступить, не то что проехать верхом! О подобных тропках на Востоке говорят: идешь по ней, как по реснице. Поежившись, отступил от обрыва, вернулся к малине и курам.
Вдруг будто ветер прошел по базару, все вскочили, побежали к обрыву, на этой самой тропке показались два всадника. (Потом узнал: скачки по случаю праздника, старт где-то в горах, финиш тут, в Шатое.) Один всадник, в золотистой папахе, с башлыком на шее, обогнал второго на голову лошади (как только вдвоем уместились они на этой тропке-реснице!) и внезапно повернул коня поперек склона так, что конь второго встал на дыбы. Все затаили дыхание. Вставший на дыбы конь (произошло в считанные секунды!), покачавшись на задних ногах, вместо того, чтобы рухнуть в пропасть, каким-то чудом зацепился копытами за склон и выбрался на тропу.
Первым подъехал к финишу тот, в золотой папахе, как позже узнал, принадлежавший к центроевскому тейпу (роду). Вторым подъехал спасшийся от гибели заместитель начальника шатоевской почты: принадлежал к другому тейпу, если не ошибаюсь, шатоевскому. Не слезая с коней, они начали пререкаться. Почтарь оскорбил центроевца, тот ударил его плеткой: на щеке остался след.
Не прошло и мгновения, как весь базар выхватил кинжалы. Род на род! Не на жизнь, на смерть! Никто на меня, чужака, внимания не обращал! Выбрался из свалки, бегом к Криворотову: «Там драка! Кинжалы!» Криворотов молча открыл сарайчик, выкатил пулемет — и к базару, я за ним! Побоище! Криворотов дал над головами очередь из пулемета: ноль внимания! Те же кинжалы, те же искаженные злобой лица!.. Вторую очередь! Ноль внимания! Знают, этот русский с пулеметными газырями не станет в них стрелять.
Надвинув на лоб барашковую шапочку, Криворотов с деловым видом покатил пулемет назад, запер обратно в сарайчик, сказал: «Пойдем к шейху!» Прошли с полквартала. Криворотов постучался в калитку, нам открыли, провели к толстяку, сидевшему на ковре. Глядел на него с любопытством, знал — шейх издревле соединяет в себе власть религии и светскую власть. Но этот такой, как рисовали тогда на плакатах — встанет, собственных ног из-под живота не увидит, неужто что-то может?!
— Праздник! А на базаре драка! Нехорошо! — сказал Криворотов.
Шейх неспешно поднялся с ковра, напялил с помощью мальчишки бешмет, не сходившийся на животе, и двинулся с нами. На базар вышли гуськом: впереди шейх, за ним низенький Криворотов, позади я, длинный, худой. Никогда этого не забуду! Шейх шел по базару, произнося нараспев священные стихи, небрежно, даже лениво, взмахивая то одной рукой, то другой. При виде шейха кинжалы опускались: не прошло трех минут, драка прекратилась, не прошло двадцати, раненые и убитые были убраны. Базар опять стал торговать.
Перед самым въездом в Бухару Арип резко затормозил, вспыхнула освещенная нашими фарами табличка: «Скорость в Бухаре ограничена 30 км в час», на лице Арипа — недоумение и усмешка. Однако когда въехали в город (Арип в Бухаре не бывал) и покатили по узким улицам-щелям, на которых бегают и играют ребятишки (больше им играть негде, они тут хозяева улиц), усмешка с лица Арипа сползла: практически ехали со скоростью в двадцать, кое-где в пять километров. Добрались до новой гостиницы, устроились, сразу легли и заснули как убитые.
