В спор с Гайто Газдановым вступили старшие эмигранты — Марк Алданов, Владислав Ходасевич, Михаил Осоргин, Георгий Адамович, причем последние трое выступали на эту тему в печати неоднократно, настолько болезненной оказалась затронутая тема. Соглашаясь с тем, что бедность в буквальном смысле является одним из решающих препятствий на пути развития молодой литературы, они не принимали ни главную мысль газдановской статьи, ни тон, которым эта мысль была изложена. Из всех выступивших лишь Михаил Осоргин постарался быть наиболее объективным и сдержанным, оспаривая положения своего младшего друга.
Среди молодежи статью Газданова по понятным причинам поддержали почти все безоговорочно. И Гайто лишний раз убедился в непреодолимом барьере, который существовал между младоэмигрантами и писателями старшего поколения, не желавшими смотреть правде в глаза. Немногие из участников полемики доживут до того времени, когда прогноз Газданова уже будет невозможно опровергнуть. Но в этот момент самого Гайто больше волновала верность прогнозов относительно будущего собственной жизни, и потому после нашумевшего диспута, подобно Володе — герою недавно законченного романа, он отправляется в новое путешествие. Первый раз он едет к морю на Лазурный Берег. Результат этого путешествия превзошел все его ожидания.
Царь Соломон сказал, что не понимает трех вещей… Путь змеи на скале… Путь орла в небе… И путь женского сердца к сердцу мужскому.
Гайто Газданов. Призрак Александра Вольфа
Газданов и его спутники приехали в Болье на арендованной машине. Хозяин гаража сделал Гайто некоторую скидку, учитывая его прилежную работу и безотказность — Гайто иногда выходил по три, а то и по четыре ночи подряд, чтобы заменить заболевшего или запившего коллегу. Отправляться одному в такое дальнее путешествие было рискованно. Обычно русские предпочитали ездить на юг поездом. Только опытные водители могли осилить столь долгий утомительный и опасный путь. В это путешествие Гайто взял себе напарников.
И вот спустя несколько дней они уже лежали на берегу, подстелив широкие полотенца, отогреваясь после парижской зимы. Они приехали накануне поздно вечером, устроились в маленькой дешевой гостинице с удобствами в конце коридора, запахом свежевымытого пола и прогретого на солнце дерева. После длительной поездки, поужинав свежим сыром и бутылкой прекрасного траминера, они тут же уснули. Но чуть только солнце проникло сквозь полузакрытые жалюзи, Гайто раскрыл глаза, схватил полотенце и, умывшись, стал будить спутников.
Море в заливчике, на берегу которого они расположились, было идеально спокойно, глубоко на дне темнели крупные камни; опустив лицо в воду и открыв глаза, можно было видеть, как по камням бегают крохотные зеленые крабы; выше, почти у самой поверхности, проносились стайки маленьких рыб, резко, как по команде, менявшие направление.
Гайто, погрузившись по подбородок и стоя на кончиках пальцев, ощущал, как вода то поднимает, то опускает его, как будто стал с ней одним целым. Впервые за пятнадцать лет он испытал это изумительное чувство — снова погрузиться в морскую стихию, плавать, нырять, просто лежать, раскинув руки и ноги, и смотреть на высокие белые облака, плывущие в таком же слепяще-синем, как и море, небе.
И тут Гайто увидел на горизонте плывущего человека. Он не мог различить, кто это — мужчина или женщина, но подивился смелости пловца, бывшего от берега на расстоянии более полукилометра. Он еще не знал, чем станет в его жизни этот человек и что произойдет дальше.
Так начинался роман, который продлился тридцать пять лет.
Сначала Гайто пытался найти в женщине, назвавшейся Фаиной Дмитриевной, черты Клэр, поскольку ироничностью и смелостью она часто напоминала ему давнюю юношескую любовь. Но потом отбросил всякие попытки сравнения, поняв, что они бессмысленны. Все-таки люди все — очень разные. И Гайто не хотелось сопоставлять Фаину ни с теми, кого он знал в реальности, ни с теми, чьи образы он носил в своем воображении.
Нельзя сказать, что парижская жизнь не баловала Гайто любовными успехами. Это отмечали даже его недоброжелатели. Как заметил по этому поводу ядовитый Василий Яновский: «Газданов, маленького роста, со следами азиатской оспы на уродливом большом лице, широкоплечий, с короткой шеей, похожий на безрогого буйвола, все же пользовался успехом у дам».
Однако взаимность, которая носила по большей части внешний характер, разумеется, не могла избавить его ни от одиночества, ни от тревоги, знакомых каждому не испытавшему подлинную взаимность чувств. Человеку же, ее трагически потерявшему, избавиться от гнетущей тоски было еще сложнее.
Гайто вспоминал, как за год до своей поездки на юг он с воодушевлением писал матери о сплетении нескольких радостных предчувствий, захвативших его. И встреча с возлюбленной, которую он прочил себе в жены, и надежда на свидание с матерью, и воображаемое знакомство этих самых дорогих для него женщин… Мать чувствовала, что с сыном происходит нечто важное, и, пытаясь скрыть тревогу, как бы ненароком, спрашивала его в письме: «О! Я забыла упомянуть еще о твоем "sentiment", о котором ты расскажешь при личном свидании. А может быть, ты, в виде красивого этюда, изложишь в следующем письме? Ты же меня любишь, а желание мое ты не исполнишь. Твои "sentiments" всегда тайна, это честно, красиво, но есть вещи, которые смешно скрывать: русская, как зовут, сколько лет и т.д., но ты все скрываешь».
«Этюд» случится позже, и не красивый, а страшный. Страшный настолько, что Гайто понадобится несколько лет спокойной и счастливой жизни, чтобы найти в себе силы описать то, что он тогда пережил:
«Мне особенно тягостно, мне невыносимо тягостно было воспоминание о смерти одной из самых близких мне женщин. Ей было двадцать пять лет. После нескольких месяцев мучительной болезни она задохнулась, выпив немного воды, и бессильные ее легкие не могли вытолкнуть этот последний глоток из дыхательного горла. Голый до пояса, стоя на коленях над ее умирающим телом, я делал ей искусственное дыхание, но ничего уже не могло ей помочь, и я отошел, когда доктор, тронув меня за плечо, сказал, чтобы я оставил ее. Я стоял у ее кровати, тяжело дыша после долгих усилий и отчаянно глядя в ее чудовищные, открытые глаза, с этой беспощадной свинцовой пленкой, значение которой я так хорошо знал. Я думал тогда, что отдал бы все за возможность чуда, за возможность дать этому телу немного моей крови, моих бесполезных мускулов, моего дыхания. Слезы текли по моим щекам и попадали мне в рот; я неподвижно простоял так, пока она не умерла, потом я вошел в соседнюю комнату, лег лицом вниз на диван — и мгновенно заснул, потому что за последние месяцы я ни разу не спал больше полутора часов подряд. Я проснулся с сознанием того, что это было предательство с моей стороны, мне все казалось, что я покинул ее в самую страшную, последнюю минуту, а она думала всегда, что может рассчитывать на меня до конца. И мне никогда не удалось никого спасти и удержать на краю этого смертельного пространства, холодную близость которого я ощущал столько раз. И вот почему, просыпаясь каждый день, я торопился тотчас соскочить с постели и начинал делать гимнастику. Но до сих пор всякий раз, когда я остаюсь совершенно один и со мной нет ни книги, которая меня защищает, ни женщины, к которой я обращаюсь, ни, наконец, этих ровных листов бумаги, на которых я пишу, я, не оборачиваясь и не шевелясь, чувствую рядом с собой — может быть, у двери, может быть, дальше — призрак чьей-то чужой и неотвратимой смерти».
