В одной только сцене,- в объяснении с Лизаветой Богдановной, - Давыдов - Шпигельский снимал с себя личину диккенсовского «брюзги с золотым сердцем». Он говорил очень просто, слегка иронически и почти искренне. В этой сцене он был почти жалок и почти страшен. Человек, выбившийся из нищеты, наглотавшийся унижений и продолжающий ежедневно глотать их, неудачник и потому озлобленный, завистливый, зложелательный,- вот каким являлся Давыдов - Шпигельский в этой сцене. Но еще минута,- и жесткая складка губ, так же, как и злой, буравящий взгляд, расплывались, тонули в веселых добродушных морщинках, и толстяк доктор напевал своей будущей супруге детскую песенку про козлика, которого съели волки:
…Серые волки козлика съели…-
пел Давыдов, колыхаясь в такт песенки тучным телом. А лицо было у него невеселое. И так же, как с некоторым сомнением смотрела на него в эту минуту Лизавета Богдановна, так же возникали сомнения и у зрителя. Не то, чтобы он только тут догадывался о том, что Шпигельский - отнюдь не веселый добряк. Нет, это было ему уже достаточно ясно из всего предыдущего. Но тут впервые мелькала догадка о том, как изломала и исковеркала Шпигельского страшная жизнь в страшной и жестокой царской России. Он не просто продал Верочку Большинцову за тройку лошадей, он знал, что он сделал подлость, что он погубил человека, что он помог серым волкам съесть бедного козлика… Вот что скрывалось за веселой песенкой Шпигельского - Давыдова!
Вознаграждал себя Давыдов - Шпигельский в сцене с Большинцовым. Не то, чтобы он снимал маску,- вот так, как на миг приподнимал он ее в разговоре с Лизаветой Богдановной. Нет, он с Большинцовым держался того же притворно-добродушного тона, что и с другими. Но Большинцова он так презирал за глупость, что под видом дружелюбия неприкрыто издевался над каждым его словом. Он поучал Большинцова, как тому себя держать и что говорить, и делал это, издеваясь и вместе с тем облекая насмешку в форму изысканной вежливости и мнимой дружбы.
- Вам иногда случается, любезный мой Афанасий Иваныч, говорить: «крухт» и «фост»… Оно, пожалуй, отчего же… Можно… но, знаете ли: слова фрукт и хвост как-то употребительнее.
Я записала здесь лишь немногое из того, что я, зритель, помню о В.Н.Давыдове. Сделала я это потому, что его помнят многие: он имел счастье дожить до Великой Октябрьской революции. О нем много написано уже в советское время советскими критиками и театроведами. Иные из них писали по собственным воспоминаниям, многие писали серьезно, правдиво, и талантливо. Все это делает мои воспоминания о Давыдове - воспоминания рядового зрителя - ненужными. Поэтому я и ограничилась здесь воспоминаниями о Давыдове лишь в нескольких ролях, сравнительно мало отмеченных критикой.
Но у меня есть и некоторые личные воспоминания об этом превосходном актере и обаятельном человеке. И как ни малы и скромны они, я не считаю себя вправе умолчать о них.
С В.Н.Давыдовым мне приходилось иногда встречаться зимою 1908 и 1909 годов у общих знакомых, в семье известного петербургского юриста В. В этой семье В.Н.Давыдов бывал вместе со своей дочерью, молодой актрисой Александринского театра Давыдовой-Рунич, очень скромной и симпатичной. Хозяин дома был сам несомненно одаренным человеком. Он не был участником модных в то время светских любительских спектаклей и к актерству не тянулся. Но он был выдающимся рассказчиком. Его рассказы представляли собой, в сущности, небольшие жанровые пьески, в которых он разыгрывал все роли. Делал он это с таким комизмом, что В.Н.Давыдов, слушая его, хохотал при этом, случалось, до слез.
Сам Владимир Николаевич на этих вечерах у В. никогда ничего не «изображал». Его об этом не просили, не желая быть неделикатными, а сам он к этому не порывался. Только однажды,- не помню уже теперь, по какому случаю,- Владимир Николаевич прочитал нам басню Крылова «Ворона и Лисица». Он очень любил эту басню, охотно читал ее на концертах,- и как читал! Когда он говорил комплименты, обращенные Лисицей к Вороне и ее красоте, он видел перед собой тот кусок сыру, который Ворона держала в клюве. Сыр манил, дурманил его, глаза Давыдова подергивались масляной влагой, во рту набегала и скоплялась слюна жадности, и он заглатывал ее посреди фразы. Это был образ Лисицы - жадной, хитрой, вкрадчивой, образ, построенный из нескольких басенных строк. Когда мы потом восхищались его мастерским чтением, он сказал: «А знаете, кто лучше всех читает басни? Дети! У взрослых нет той наивной веры в рассказываемые про зверей басенные чудеса, у детей это выходит проще и правдивее…»
Однажды, когда мы сидели небольшим кружком у В., Давыдов рассказал нам начало своей актерской биографии, как он пошел на сцену против воли отца, причем, словно обрубая все нити, связывающие его с прошлым, изменил не только фамилию, но и имя. Потом, через много лет, отец примирился с блудным сыном и даже завел с ним разговор, не переменит ли он свой театральный псевдоним на отцовскую фамилию. «Я, конечно, отказался…» - сказал Владимир Николаевич,
- Почему? - поинтересовался кто-то.
- Ну, как же… Я так отцу и сказал: «Неудобно, папаша, ведь под фамилией Давыдова меня, как-никак, а можно сказать, пожалуй, что уже и Россия знает… Как же я вдруг буду менять?
Владимир Николаевич говорил это так скромно и нерешительно, словно он сам не совсем был убежден в том, что его «Россия знает»…
Однажды мы все увидели, как Давыдов не на шутку рассердился. О том, как сильно было в нем недоверие ко всякого рода театральному трюкачеству, можно судить по приведенному мною выше рассказу о разговоре Давыдова с режиссером Иксом Иксовичем. Очень враждебно относился он к модным в то время «дерзаниям» в области половой морали, принимавшим как раз тогда (после разгрома революции 1905 года) гиперболический характер самой откровенной порнографии в литературе. Как-то один из гостей В., родственник хозяйки, который якобы где-то что-то писал, хотя никто не знал толком, где и что он пишет,- его так и называли «тайный литератор и явный дурак»,- стал распространяться о «волшебных мигах желания», о том, что «я - вольный ветер, я вечно вею, волную волны, волную нивы» (Бальмонт),- сегодня люблю одну, завтра полюбилась мне другая и т.п. Все это в сочетании с необыкновенно плюгавой внешностью этого «сверхчеловека» было очень противно.
И вдруг Владимир Николаевич, очень зло сузив глаза, сказал оратору:
- Позвольте-с… А вот вы представьте себе на минуту, что вы любите женщину… (слово «любите» Давыдов произнес тише, медленнее остальных и с большим чувством).- Ну, сидите вы с любимой, а она вдруг вам: «Прощай, душенька! Мне тот офицер понравился. Ты - неказистый, а он - вон какой молодец! Кавалергард! Красавец!» Что вы тогда скажете? «Я - вольный ветер, я вечно вею?» (Давыдов очень смешно передразнил своего противника, так что все залились смехом). Нет, вы заорете в голос: «Где он, этот кавалергар-р-рд? Дайте мне этого мер-р-р-завца, я ему голову отор-р-рву!»
В другой раз тот же горе-литератор стал приставать к В.Н.Давыдову допытываясь, почему он не играет в мистико-символических пьесах?
- Потому, что я их, извините, не понимаю… - кротко и вежливо ответил Владимир Николаевич.- А вы - понимаете?
- Я тоже не понимаю,- признался тот.- Но я допускаю, может существовать и такая пьеса, которую, кроме ее автора, никто не понимает!
- А если один только автор эту пьесу понимает,- вмешался кто-то из присутствующих,- пусть автор сам ее и играет. Да сам пусть и смотрит,- а нас избавьте от этого!
- Вот именно! - обрадовался Давыдов неожиданному подкреплению, - Вот именно! Пусть автор сам играет да сам же и смотрит! - несколько раз повторял он, смеясь.
В последние годы жизни Давыдова, уже в советское время, эта законная враждебность к мнимым новшествам, к тому реакционному, что притворялось революционным, еще усилилась. Помню, как в годы нэпа кто-то затащил Давыдова в один из тех театральных клубов-однодневок, которые тогда возникали чуть ли не каждый месяц и тут же бесславно закрывались. Был диспут о театре, и в нем принял участие и Давыдов.
