На заводе нас встретили сдержанно. Небывалая практика, чтобы продукцию принимали "чужие" летчики. Все-таки "свой" испытатель вернее. Он уже сжился и зря придираться не будет. А тут еще поставлены условия — если машина будет плохо брать высоту — браковать беспощадно! Чужим-то летчикам что закапризничал и все тут, а как же план?!
Мы пришли на завод рано утром, чтобы облетать машины до жары. Наши самолеты стояли отдельно: зеленые, со звездами, в новых чехлах. Экипажи разошлись по машинам. Мой борттежник Иван Романов, худощавый, смуглый, с густой шевелюрой вьющихся черных волос, озорно сверкнув цыганскими глазами, подбежал к самолету, хлопнул ладонью по фюзеляжу, крикнул на цыганский манер:
— Ай, маладой, карасивый, неженатый-холостой! А ну, стоять! Не лягаться! и дернул завязки чехлов.
Романов был русский по отцу и цыган по матери. Нас с ним связывает старая дружба. Мы еще мальчишками учились в одном классе в Ташкенте. Потом расстались и снова встретились, уже вот здесь. Веселый, жизнерадостный, он всегда и всем был по душе, и дело свое знал отменно.
Сняли чехлы, отперли дверь, и когда распахнули ее — ахнули. Ряды мягких пассажирских кресел, салон с просторными диванами, красная ковровая дорожка, шелковые занавески на окнах,
— Сила! — одобрительно сказал Романов. — Шелковая машина! Кто же, интересно, на ней полетит и куда?
Копались долго. Романов придирчиво осматривал машину: узлы, ролики, тросы управления. Чуть ли не обнюхивал каждую деталь. Но все было сделано на совесть. Лишь радист, высокий молчаливый парень, по фамилии Бурун, хмуро копался в рации. Где-то завалилась какая-то колодка, и он не мог ее достать.
Наконец, все готово: моторы опробованы, рация в порядке, барограф включен. Выруливаем к старту. Взлетаем.
В мою задачу, кроме всего прочего, входило: за единицу времени набрать побольше высоты. Стрелка самописца прочертит на барограмме наш путь по вертикали и по времени. Это и будет документ качеств самолета.
Идем по кругу. Высота берется легко. Тысяча метров. Две. Три. С волнением смотрю на горы, сверкающие снежными вершинами. Вон там за ними — Ферганская долина, а там вон, за грядой высоких отрогов — Фрунзе, Алма-Ата. Все летано и перелетано.
Романов, сидящий на правом сиденье, как-то обеспокоенно взглянул на меня, потом "а вариометр, стрелка которого показывала скорость набора высоты — два метра в секунду.
— Может, хватит, командир?
— Чего хватит? — не понял я.
— Высоту набирать.
— Как это "хватит"? Ты что?!
Борттехник смущенно отвернулся и промолчал. Набрав еще метров триста, я посмотрел на Романова. Странно, он явно задыхался. Сказалась привычка к полетам на малой высоте.
— Иван, ты что? Борттехник повел глазами:
— Кислорода не хватает.
А мне смешно. Вот уж, поистине "сытый голодного не разумеет!" Три тысячи четыреста. Да разве это высота? Мы сидим тут в самолете, не двигаясь и не тратя энергии, а как же наши бойцы там, на Эльбрусе, на Кавказском фронте, ползают по снегу на высоте четырех километров?! Да еще с винтовками, да с минометами и пулеметами?!
— Ничего, — сказал я. — Потерпи. Вот доберем до четырех и будем снижаться.
Романов испуганно вытаращил глаза:
— Не выдержу! — простонал он. — Снижайтесь.
Я разозлился. Сколько лет летал здесь на почтовых самолетах, и всегда запросто, набрав пять тысяч, перемахивал через горы. Мне и в голову тогда не приходило, что на этой высоте кислорода меньше, чем на земле. Наоборот, я наслаждался свежестью воздуха и крепким морозцем. А там, на фронте… Да что и говорить! Нежности какие. Распустят слюни…
— Сиди! — жестко сказал я. — Ничего с тобой не случится. Будем набирать до четырех.
В проходе неожиданно появился радист. Рот открыт, глаза выпучены, грудь вздымается и опускается, как после марафона.
— Здрассте! — приветствую его. — Явление второе. I Что случилось?
Бурун судорожно вцепился руками в подлокотник моего кресла:
— Командир… не могу… Задыхаюсь… Я вскипел:
— Час от часу не легче! Да вы что обалдели?! Да как вам не стыдно! Еще нет и четырех, а вы уже нюни рас пустили! Идите оба в пассажирский салон да посмотрите, что показывает барограф.
Радист, одарив меня укоряющим взглядом, вышел в салон, вслед за ним, еле волоча ноги, поплелся борттехник. И почти тут же, чуть не сбив Романова с ног, поя вился Бурун. Глаза его горели победным огнем.
— Товарищ командир!.. На барографе четыре тысячи шестьсот! Вот! — и сел на пол.
Я посмотрел на высотомер: три тысячи семьсот. Странно. А может быть кто-то врет? Либо мой высотомер, либо барограф, либо Бурун?.. Однако ладно. Жалко ребят.
Что ж, будем снижаться.
На земле разобрались: был неправильно установлен высотомер в пилотской кабине, и мы набрали тогда высоту с разными там инструментальными и прочими поправками — пять тысяч пятьдесят метров, что и было торжественно запротоколировано дирекцией завода.
Совершенно секретно
Мы пригнали в Москву таинственные "шелковые" самолеты и поставили их на прикол. Зачехлили, запломбировали. До какой-то поры, до какого-то времени.
Меня посадили на "ПС-84", и стал я возить молодых штурманов на радионавигационные учебные полеты.
Экипаж у меня стал другой. Борттехник, он же радионавигатор, Тимофей Глушарев, невысокого росточка, круглый, как колобок, глаза — щелочками. В движениях нетороплив и даже важен. И, как-то у него получалось: подойдет к самолету, коснется рукой, и сразу кажется, будто это и не самолет вовсе, а добрый-добрый красавец конь. Вот-вот заржет он, потянется мордой и тронет мягкими теплыми губами ласковую руку хозяина. И Глушарев-хозяин смотрел на свой самолет, как на создание, вполне одушевленное.
Бортрадист лейтенант Николай Белоус был полной противоположностью капитана Глушарева. Высокий, стремительный. Дело свое тоже знал отлично и ключом работал виртуозно.
Летали мы днем и ночью и в любую погоду. По пять, по семь часов без посадки. В пассажирском салоне человек двадцать штурманов. У передних кресел два столика с компасами и радиоаппаратурой. Практиканты, сменяя друг друга, по очереди "колдовали" над картой. Если были облака — шли по сложному маршруту в облаках, и ребята, ориентируясь по радио, прокладывали путь. Это было здорово! И это было совсем не похоже на то, как вел ориентировку мой Евсеев: "Недалече!"
Иногда мы прилетали домой в тумане. Тогда Глушарев сам становился к прибору и быстро-быстро, один за другим, давал мне пеленги. Потом мы выпускали шасси, на расчетной высоте выходили точно на приводную, выпускали посадочные щитки, убирали обороты моторам, и шли на посадку, не видя земли, но твердо зная, что сейчас вот, через несколько секунд, перед нами появится посадочная полоса. И она появлялась! Восхитительные это были полеты!
