С Кенни Джи меня познакомил Майкл Болтон, с которым мы, в свою очередь, встретились на Кубке Дэвиса. Мы жили в одном отеле. И вот теперь Линди вынырнула из небытия, позвонив и сообщив, что встретила прекрасную женщину.
— Я люблю все прекрасное.
— Думаю, вы друг другу понравитесь.
— Почему?
— Она красива, умна, утонченна и с чувством юмора.
— Не думаю, что что-нибудь получится. Я еще не отошел от расставания с Венди. И потом, я не люблю легких побед.
— Эта легкая победа тебе понравится. Ее зовут Брук Шилдс.
— Я о ней слышал.
— Андре!
— Я подумаю. Оставь мне ее телефон.
— Ты не сможешь ей позвонить. Она сейчас в Южной Африке, снимается в кино.
— У нее должен быть телефон.
— Нет. Она сейчас в какой-то дикой местности. В палатке или в хижине, где-то в дебрях. С ней можно связаться только по факсу.
Она дает мне номер факса Брук и просит оставить мой. Но у меня нет факса: это, кажется, единственный гаджет, которого не найти в моем доме. Поэтому я даю номер факса Фили.
Перед самой операцией Фили звонит мне:
— Для тебя тут факс.
— От Брук Шилдс?
Так все и началось. Я отправлял и получал факсы, переписываясь через многие километры с женщиной, которую никогда не видел. За странным началом знакомства последовало еще более удивительное продолжение. Наше общение текло необычайно медленно, но это устраивало и меня, и ее: нам некуда было спешить. Зато громадное расстояние быстро усыпило бдительность обоих. За несколько факсов мы перешли от невинного флирта к обсуждению самых сокровенных тайн друг друга. Наши послания стали сначала по-настоящему любовными, а затем и интимными. Мне казалось, что женщина, с которой я еще ни разу не виделся, уже стала моей постоянной подружкой.
Я совсем перестал звонить Барбре.
Лишенному подвижности, с забинтованной кистью, заботливо уложенной на подушку, мне больше ничего не оставалось делать, кроме как постоянно обдумывать факсы для Брук. Время от времени меня навещал Джил, он даже помог набросать черновики нескольких посланий. Меня пугало то, что Брук закончила Принстон, получив степень по французской литературе, тогда как я вылетел из девятого класса школы. Джил отметал подобные страхи, вселяя уверенность.
— Не волнуйся о том, понравишься ли ты ей, — убеждал он меня. — Волнуйся лучше о том, понравится ли она тебе.
— Да, — соглашался я. — Ты прав.
Я попросил его принести мне из проката фильмы, в которых снималась Брук, и мы устроили кинофестиваль на двоих. Нажарили поп-корна, приглушили свет, и Джил поставит первый фильм — «Голубая лагуна». В нем Шилдс предстала передо мной юной русалкой, которую вместе с каким-то мальчишкой кораблекрушение выбросило на берег райского острова. Эдакий пересказ истории Адама и Евы. Мы прокручивали пленку взад и вперед, останавливали ее на избранных кадрах, споря о том, мой ли она типаж.
— Неплохо, — заключил наконец Джил. — Совсем неплохо. Явно стоит послать еще один факс.
Ухаживание посредством факса шло много недель — до тех пор, пока Брук не прислала коротенькое сообщение о том, что съемки закончены и она возвращается в США. Прилетает в Лос-Анджелес через две недели.
По случайному совпадению я тоже должен быть в Лос-Анджелесе — через день после ее прилета. Мне предстоит интервью с Джимом Роумом[26].
В ПЕРВЫЙ РАЗ мы решили встретиться у нее дома. Я еду к ней прямо из студии, не успев смыть плотный слой грима после съемок с Роумом. Она порывисто открывает дверь. Брук выглядит как настоящая кинозвезда в своем летящем шарфике, обмотанном вокруг шеи. Никакого грима (по крайней мере гораздо меньше, чем на мне). А вот ее короткая стрижка меня неприятно поражает: ведь я всю дорогу представлял ее с длинными, струящимися волосами.
— Я их обрезала для роли, — говорит она.
— Для какой? Пацанки в фильме «Плохие новости для „Медведей“»[27]?
Откуда ни возьмись появляется ее мама. Мы вежливо здороваемся. Она ведет себя радушно, однако чувствуется, что напряжена. Инстинктивно понимаю: что бы ни случилось, мы с этой женщиной никогда не найдем общего языка.
Я везу Брук ужинать. По дороге интересуюсь:
— Ты живешь с мамой?
— Да. То есть нет. Не совсем. У нас все сложно.
— С родителями всегда так.
Мы едем в Pasta Maria, небольшой итальянский ресторанчик в Сан-Винсенте. Я прошу посадить нас в дальний угол, чтобы мы могли побыть одни. Очень скоро я забываю о матери Брук, о короткой стрижке и вообще обо всем. У Брук замечательное самообладание, она обаятельна, и у нее чудесное чувство юмора. Мы хохочем, когда подошедший к столику официант спрашивает:
— Девушки, вы уже посмотрели меню?
— Кажется, пора стричься, — говорю я.
Я спрашиваю, что за фильм, в котором она снималась в Африке. Нравится ли ей профессия актрисы? В ответ Брук начинает увлеченно рассказывать о том, в какие приключения приходится попадать на съемках, об удовольствии работать с талантливыми актерами и режиссерами. Я поражаюсь: она — полная противоположность Венди, вечно не знавшей, чего хочет. Брук видит свои мечты воочию и описывает их во всех подробностях, даже если пока не знает, как воплотить их в жизнь. Пятью годами старше меня, она опытнее, мудрее, но при этом ее окружает аура невинности и беспомощности, так что хочется немедленно взять ее под защиту. Она будит моего внутреннего Джила — часть меня, о существовании которой я и не подозревал.
Мы говорим о том же, о чем писали в своих факсах, но теперь, при личной встрече, над тарелками со спагетти, все звучит гораздо интимнее. В беседу вступают подтекст, язык тела, феромоны. Она смешит меня и с удовольствием хохочет сама. У нее прелестный смех. Как во время операции на запястье, три часа пролетают в одну секунду.
Брук очень мило беспокоится о моей руке, рассматривает розовый шрам длиной в три сантиметра, касаясь его и задавая вопросы. Она сочувствует мне, ведь сейчас ее тоже изучают хирурги, ей предстоит операция на обеих ногах. После многих лет занятий танцами у Брук деформированы пальцы ног, так что доктора собираются ломать их и собирать заново. Рассказываю, как Джил охранял меня во время операции, и она шутливо спрашивает, нельзя ли одолжить у меня Джила.
Оказывается, несмотря на такие, казалось бы, разные биографии, мы начинали совершенно одинаково. Брук знает, что такое расти с жестким, настырным, амбициозным родителем. Ее мать стала ее менеджером, когда Брук было всего одиннадцать месяцев. Только, в отличие от моего отца, ее мать по-прежнему на этой должности. Сейчас дела идут из рук вон плохо, карьера Брук катится под гору. Тот африканский фильм был первой большой работой за долгое время. Она снимается в рекламе кофе в Европе, только чтобы выплачивать кредит за дом. Она говорит со мной столь откровенно, как будто мы знакомы десятилетия. И дело не только в том, что мы уже знаем друг друга благодаря переписке по факсу. Она такая и есть — всегда естественная и открытая. Хотел бы я быть хотя бы наполовину таким открытым. Я не могу столь же откровенно рассказывать ей о своих бедах и терзаниях, но все же признаюсь, что ненавижу теннис. Она смеется:
