Как-то я чуть не месяц пролежал в постели с тяжелыми мигренями. Мигрени были, скорее всего, от советской власти, от нее же – возможность числиться на работе, лежа без движения в темной комнате с примочками на глазах. Впрочем, я не совсем бездельничал. Читать я не мог, но мог слушать, и Таня ставила мне в соседней комнате Окуджаву. Я и так знал почти все наизусть и уже пытался объяснять своим друзьям-лингвистам, бодро печатавшим под Окуджаву походный шаг, в чем состоят его далеко не маршеобразные инварианты. А тут тексты стали прокручиваться во мне с машинной регулярностью, буквально напрашиваясь на структурный анализ.
Идея изучать Окуджаву теми же методами, что Пастернака, Мандельштама и Пушкина, вызвала недоумение у нескольких ученых коллег, – но не у М. Л. Гаспарова, которому я на них пожаловался и который в ответ продекламировал свою отточенную, полагаю, заранее, формулу [19] .
Напечатать статью об Окуджаве тогда нечего было и думать, но доложить устно не составляло проблемы, и я сделал о нем два доклада, из числа самых удачных в моей жизни.
Первый – на странной семиотической конференции в «Информэлектро» (1978), собравшей элитарную компанию участников (помню Ю. М. Лотмана, В. В. Иванова, Л. Н. Гумилева, Б. М. Гаспарова…) и толпы слушателей со всей Москвы. Доклад был сырой, извиняющийся («Я думаю выявить то-то; может быть, дело в том-то…»). Непритворные пробелы сыграли магическую роль – каждому было что сказать, каждый мог почувствовать себя соавтором и все с легким сердцем кивали докладчику.
Окрыленный успехом и доделав работу, я вызвался выступить на семинаре в ВИНИТИ у Ю. А. Шрейдера и В. А. Успенского и загорелся идеей пригласить самого Окуджаву. Я не был с ним знаком, но по цепочке (через Юру Левина) получил его телефон и разрешение позвонить. Бард был бархатно ласков, обещал прийти, просил только напомнить поближе к делу. Но когда я позвонил накануне, он ласково извинился, что быть не сможет – болен, и ласково же спросил, когда следующий раз. Я со свойственной мне мерзкой находчивостью ответил, что следующего раза не будет – это не концерт.
Следующего раза, действительно, не было, но на концерт получилось подозрительно похоже. Огромный зал, вмещающий человек 500, был заполнен энтузиастами, с полуконспиративным возбуждением воспринимавшими применение полуопальных методов к полузапретному материалу. А какую-то из песен, кажется, даже прокрутили на магнитофоне в порядке иллюстрации.
Личное знакомство произошло лет через семь в Лос-Анджелесе, в эмигрантском кругу. Окуджава дружил с Ольгой, и через нее я знал, что он ценит мои статьи о нем. (На первую из них, посланную из Итаки, он откликнулся любезным письмом, но с годовой задержкой; я гадал – не понравилась? – но он извинился незнанием моего отчества, а без него какие же комплименты?) В один из приездов они с женой гостили в роскошной квартире в Марина-дель-Рей, с видом на океан; помню, как на велосипеде отвозил им какое-то лекарство из Олиных несметных запасов.
От Оли же я узнал о его недовольстве моим интервью с примирительной характеристикой Лимонова («плохой идеолог, но хороший писатель»): «Нельзя же хвалить Лимонова…». Однако, когда мы очередной раз увиделись в Москве (на праздновании третьей годовщины независимости «Знамени»), кумир был опять чарующе ласков; о претензиях не обмолвился.
Следующего раза не было – и отныне не будет, а жаль.
P. S. Только что сообразил, какой поэтически безупречный лейбл – Булат Окуджава. Ямб имени (у-А) и хорей фамилии (А-у-А-а) сцепляются в симметричный амфибрахий: у-А-а-у-А-а.
Среди приятелей на родине я слыву ультра-западником, но, конечно, знаю за собой неистребимые пережитки почвенничества. Я люблю останавливаться не в гостинице, а у знакомых, и вообще полагаться на личные связи – будь то в починке компьютера, ремонте квартиры или сборе материала для статьи. Со своей стороны, я исправно устраиваю приезжим соотечественникам лекции, встречаю их в аэропорту, поселяю у себя, кормлю, пою и развлекаю. В одних случаях мне это просто приятно, в других естественна дружеская услуга, в третьих долг платежом красен, но некоторые можно объяснить только действием незримых клановых уз. Их власть над собой я осознал давно, давно смирился, расслабился и стараюсь получать удовольствие. Бывают, однако, случаи из ряда вон.
Начать лучше всего, пожалуй, старыми словесы, по испытанным образцам повествовательной корректности: В одном департаменте служил один чиновник… Вообразим себе одну коллегу, сочетающую возвышенную риторику с потребительским нахрапом; без устали морализирующую по личным и общественным поводам; умело бьющую на ваше чувство вины, чтобы требовать новых приглашений, гонораров, транспортных и иных крупных и мелких услуг; видящую себя не только научной и политической фигурой, но и интересной рассказчицей, очаровательной женщиной, желанной гостьей. Добавим, для пущего невероятия, что свои проповеди и отповеди, полные ленинского сарказма, она интонирует на ерническом распеве, выдающем знакомство с Бахтиным, Зощенко и Булгаковым. А теперь представим, что она ваша старая знакомая и вы, хотя и знаете ее насквозь, пригласили ее на обед, а перед этим на прогулку по городу, в связи с чем она в амплуа бедной родственницы вытребовала, примерила и подвергла придирчивой критике ряд предметов вашего гардероба; что за обедом она долго отчитывала вас за неправильное обращение с уважаемым коллегой, а парой дней раньше публично приравняла вашу демифологизацию Ахматовой к поведению советского хама, вынуждающего усталую от работы и беготни по магазинам жену саму покупать себе цветы на 8-е марта (для нее что Анна Ахматова, что Клара Цеткин, лишь бы шла в дело); что вы, будучи скованы законами гостеприимства, с виноватой улыбкой целый вечер сносили все это и вот, наконец, захлопнули за ней дверь.
– Нет, Катя, не пойму, как это я сам в энный раз приглашаю ее, чтобы потом терпеть ее беспардонность?! – восклицаю я. – Я ведь далеко не ангел. Что заставляет меня так попадаться?!
Катя, как всегда, наготове.
– Мазо-нарциссизм.
– Мазо-нарциссизм? Ну мазохизм еще понятно. А нарциссизм-то мой здесь при чем?
– При том, что ты упиваешься не только собственными мучениями, но и собственным превосходством. Думаешь: как я там ни плох, есть хуже.
Sigmund, please, copy! («Учись, Зигмунд!»)
Собаки меня скорее любят, но я не отвечаю им взаимностью. Хотя, если вдуматься, это они не отвечают взаимностью на мое равнодушие. Когда в гостях собака начинает ластиться ко мне и я стараюсь по возможности вежливо ее отпихнуть, а хозяевам объяснить, что собак не люблю, я натыкаюсь на обиженное непонимание. Не люблю? За что? Ведь они такие умные! На это у меня имеется давно разработанный аргумент, что к умным, то есть различающим, c кем они имеют дело, у меня претензий нет, их я, скажем, уважаю, но такие, увы, встречаются редко. Аргумент срабатывает не всегда: во-первых, любовь слепа, а во-вторых, каков поп, таков и приход.
