Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин

Ахмет-хан ответил:

«Чужестранцы (не гости, не консульство, а чужестранцы) вызвали к себе злые чувства со стороны народа Герата. Вас надо охранять, потому что правоверные могут пролить кровь неверных». — «Спросите его, — сказал я переводчику, — как он думает, мог ли представитель отдела внешних сношений в Ташкенте говорить таким тоном с афганским вице-консулом?» Ахмет-хан удивился. Он думал минуты три и понял этот вопрос по-своему; он понял эти слова как угрозу. «Что же, — сказал он, — те правоверные, которые причинят смерть вам в Герате, попадут в рай, и другие правоверные, которых вы возьмете заложниками в Ташкенте, тоже попадут в рай». Затем его прорвало, он закричал: «Большевики хуже неверных! Вы атеисты, язычники, у вас нет писаного закона. Пророк сказал, что кафирам, у которых есть писаные законы, христианам и евреям, можно даровать жизнь, если они примут ислам, но кафиров, язычников, не имеющих писаного закона, надо убивать как собак!» Его красивое лицо исказилось, и на губах появилась пена. Это была настоящая изуверская истерика. Мы уехали, никто нас не провожал. Мы шли через двор и старались непринужденно разговаривать между собой, потому что из каждой щели и занавески на нас смотрели любопытные глаза.

В ту ночь мы установили дежурство у архива. Нашего переводчика, мусульманина, попробовал агитировать и разлагать начальник конвоя; переводчик меланхолически усмехнулся и ушел к нам, наверх. Ночь была скверная, длинная ночь. Мы ходили по балкону вокруг дома и глядели на север, на северную звезду над Кушкой. Визит к Ахмет-хану слегка подействовал. Об этом мы узнали впоследствии. Письмо, отправленное нами по афганской почте в Кушку, дошло до Ташкента. Когда часовые оказались на лестнице, у входа в дом, кто-то впервые заговорил об обороне. В нашем письме в Ташкент мы спрашивали у товарищей, как быть: защищаться ли, если будет нарушена экстерриториальность консульства? Защищаться как майор Кавеньяри в Кабуле? В то время для участников гражданской войны, начинающих дипломатов, это был сложный вопрос. Мы получили ответ на этот вопрос через шесть недель, когда острота конфликта прошла. Один наш товарищ, умный, но несколько схоластически мыслящий человек, ответил довольно пространно и туманно, что-то вроде того: «огнестрельное орудие не есть оружие дипломатии». Письмо нас рассмешило, но шесть недель назад было не до смеха. В одну бессонную ночь на наших «Елисейских полях» появился отряд всадников с факелами. Они летели карьером прямо к консульству. Мы собрались наверху на балконе и молча глядели на приближающиеся огни. Похоже было на то, что приближалась развязка. Отряд осадил коней на скаку у ворот консульства, часовые открыли ворота, и вдруг всадники поехали вдоль стены, повернули за угол, за ограду и пропали. Шура, шестнадцатилетний комсомолец-шифровальщик, крикнул им вслед повеселевшим голосом: «На пушку берете? Не маленькие…» Ему ответил топот коней и смех.

Мы были абсолютно отрезаны от Кушки и Кабула, и мира в тот день, когда прибыли проводить лагерный сбор курсанты и младшие командиры, когда кушкинские батареи начали артиллерийское учение, учебную стрельбу. Но сороки принесли на хвосте добрые вести. Рисальдар Худобаш-хан прибежал с расстроенным лицом к переводчику. Он спросил: правда ли, что в Кушку прибыли аэропланы и восемнадцать поездов? И что все это значит? Переводчик задумчиво ответил: «Не знаю. Если бы мы могли писать в Кушку и получить ответ — мы бы знали в точности, но…» В тот же вечер случилось невероятное событие: новый наместник Шоджау-Доуле, считавший себя гератским сувереном и никогда не ездивший в консульство, приехал к нам поздно вечером о двумя адъютантами. Он больше не играл перчатками, не улыбался, не копировал эмира; он довольно бессвязно повторял старый лейтмотив: «Дружба — Афганистан — Советы, но почему столько поездов пришло в Кушку?» Через два дня приехали наши курьеры. Две недели афганцы не давали им пропусков в Герат. Они уезжали из Кушки, когда по улицам ходили курсанты и пели «За власть советов», а в горах громовым эхом отдавалась учебная стрельба кушкинских батарей. На границе курьеров встретил бледный и почтительный Абду-Рахим-хан. Он проводил их до Чильдухтерана, и они видели афганские полки, отходившие на юг: их оттягивали к Герату.

Ахмет-хан приехал в консульство. Он стлался по земле и мурлыкал как кошка. Наши радисты вернулись на Кабульскую радиостанцию. Кабульские интервенты притихли.

В бою 4 августа 1922 года на границе между Восточной и Западной Бухарой в ущельях под Байсуном сложил голову Энвер-паша, генерал, генералиссимус, зять халифа, герой бульварных газет, утеха фото-репортеров, красавец Энвер. Эмир Афганистана не послал ему в помощь войска. Говорят, он послал ему парадный мундир высокого сердара, и Энвер надевал его, когда принимал басмаческие шайки: он выходил к головорезам и изуверам муллам в золотом мундире сердара; он позировал перед ним, как позировал на селямлике в мундире генералиссимуса и в Потсдаме у Вильгельма второго в мундире прусского улана. И он храбро умер за золотой парадный мундир сердара, потому что не мог жить без него и без власти. Его узнали по письмам его жены (он носил их на груди, ласковые и нежные письма на французском языке). Нить, крепкая как цепь, связывала Джемалая, Талаата и Энвера с кровавым султаном, Абдул-Гамидом. Талаат погиб в Берлине, красавец Энвер — в ущелье Восточной Бухары. Он принял кровавое наследство старого колдуна, он принял по собственной воле завещанные ему шовинизмом, национальную рознь, империалистические бредни и старенькое знамя панисламизма.

В июле 1922 года мы простились с Гератом. С горы над нашим садом мы посмотрели в последний раз на минареты Тимура и плоские крыши, глиняные кубики домов — коробочки с сюрпризами. Мы ночевали в палатках у стены знакомого кишлака, где четырнадцать месяцев назад стояла палатка бирюзового мехмандара. На высоком колу торчала высушенная солнцем и ветром человеческая голова. Она глядела пустыми глазами в сторону Кушки.