Мэтьюсон пишет здесь о «радикальном искусстве» XIX века, то же применимо и к советскому искусству XX столетия.
Синявский уподобляет невозможность для себя писать, свои подавляемые попытки общения, кошмару, где человек кричит, но его никто не слышит [Синявский 2004, 1: 115].
О его желании идти в ногу со временем см. [Синявский 2004, 1: 133]. О классиках: «…когда у меня есть свободное время, я с радостью погружаюсь в литературные исследования (я имею в виду классиков, которые притягивают меня как магнитом)» [Синявский 2004, 1: 52].
«Прогулки с Пушкиным» была единственной работой, полностью законченной в лагере. Книга «В тени Гоголя» была там задумана, однако до освобождения Синявский завершил только первую главу. В свою очередь «Голос из хора» состоит полностью из отрывков, взятых из писем, с небольшими изменениями и поправками, а порой и без них.
Начатая в последний год заключения Синявского, книга «В тени Гоголя» отражает всю неопределенность, с которой он как писатель ожидал столкнуться во внешнем мире, – сомнения, только добавившие лишней тревоги к тяготам лагерной жизни. Письмо Даниэля (он получил меньший срок, чем Синявский, и вышел на свободу раньше), датированное 26 декабря 1970 года, совпадает с тем периодом, когда Синявский работал над первой, самой мрачной главой о Гоголе, к которой приступил в марте 1970-го. О письме Даниэля см. [Синявский 2004, 3: 319, 324]. О начале «В тени Гоголя» см. [Синявский 2004, 3: 49].
Заключенным в лагере позволялось писать два письма в месяц, но длина писем не регламентировалась [Голомшток 2011: 179].
Письма представляют собой «сухой остаток» часами делавшихся заметок, черновиков и исправлений. Просьбы Синявского к Марье Васильевне, кроме кофе или самых нужных вещей вроде одежды, только о материалах для письма.
Хотя Розанов (как и Достоевский) редко упоминается даже намеками в произведениях Синявского того времени (в отличие от Пастернака), его влияние тем не менее ощущается [Синявский 1982б: 138]. Согласно Синявскому, Розанов считал письма «высшим видом литературы» [Синявский 1982б: 141]. В этом отрывке Синявский пишет о взаимном восхищении между Розановым и отцом Павлом Флоренским и цитирует письмо Флоренского к Розанову: «Единственный вид литературы, который я признавать стал – это ПИСЬМА. Даже в “дневнике” автор принимает позу. Письмо же пишется столь спешно и в такой усталости, что не до поз в нем. Это единственный искренний вид писаний». Несмотря на мнение Флоренского, Розанов подходил к «писанию писем» в высшей степени осмотрительно, как и Синявский. Письма составлены не только аккуратно, чтобы избежать подозрений цензуры; они представляют собой целостные и замечательно сформулированные рассуждения об искусстве. Во «Введении» к изданию писем Марья Васильевна указывала, что не думала публиковать их, потому что все интересное уже было извлечено и опубликовано. Тем не менее, возвратившись к ним, чтобы просмотреть некоторые факты для собственной работы, она была поражена, осознав, что письма не были лишь хранилищем сведений – это была проза: «Читаю Плутарха. Луна большая. Листья падают. Пойду покурю» [Розанова 2004: 16]. Цитируемый отрывок см. в [Синявский 2004, 1: 384].
И снова имеет место поразительное совпадение с идеями Пастернака, которые Синявский подчеркивал в своей поздней статье о «Докторе Живаго». Здесь он цитирует переписку Пастернака с его кузиной О. М. Фрейденберг, где тот сообщает, что работает над романом: «Я пишу <…> слишком разбросанно, не по-писательски, точно и не пишу» [Пастернак 2003–2005, 9: 449]; «И даже больше, я совсем его не пишу, как произведение искусства, хотя это в большем смысле беллетристика, чем то, что я делал раньше <…> Есть люди, которые очень любят меня <…> Для них я пишу этот роман, пишу как длинное большое свое письмо им, в двух книгах» [Пастернак 2003–2005, 9: 541].
И снова поражает сходство с Розановым: «Книга, отмеченная признаком рукописности, становится чем-то вроде частного письма, адресованного одному человеку. “Опавшие листья” это совсем не массовое чтение и даже в каком-то смысле не чтение вообще. Это интимная переписка с каким-то другом, с единственным лицом» [Синявский 1982б: 119]. Хотя Синявский по-прежнему получал приглашающие письма от старых друзей, таких как Голомшток и Меньшутины, он все равно почти исключительно направлял свои произведения через Марью Васильевну. В подобном эгоцентричном поведении он видел способ выжить, как Робинзон Крузо, чтобы сэкономить силы и, не отвлекаясь ни на что, сосредоточиться на своем творчестве.
Синявский замечал: «Только Пушкин не был счастлив в браке. В этом смысле вам, конечно же, повезло больше, чем ему».
Об искусстве как месте встречи см. ниже, c. 99, примеч. 23. Синявский подчеркивал важность «встреч с миром творчества» в формировании «духовного облика» Пастернака [Синявский 1965: 11]. Хотя Синявский имел здесь в виду реальные встречи, слияние литературного, исторического и современного в отношениях между Пушкиным и им самим было не менее значимо для его собственного становления как писателя в лагерях.
До того момента, как пишет в примечании Марья Васильевна, «несмотря на наши общие интересы, до ареста Синявского мы всегда тщательно делили нашу работу на “мой текст” и “твой текст”. Только когда А. С. был сослан, мы начали работать вместе» [Синявский 2004, 1: 137]. Вопрос соавторства приобретает в то время новое звучание; работы, которые Синявский закончил совместно с другими людьми, к примеру, о Бабеле, «более чем за месяц до своего ареста», были приписаны только его соавтору И. А. Смирину [Синявский 2004, 1: 218; Смирин 1965]. Более сложным и ближе относящимся к вопросу о «соавторстве» как акте любви был тот факт, что статья, которую Синявский согласился написать о Кафке с женщиной-соавтором, вызвала попытку его дискредитации, поскольку распространились слухи о его интимных отношениях с этой женщиной [Синявский 2004, 1: 130, 137].
Там же, в примечании на с. 303, Марья Васильевна пишет о радостном отклике Синявского («От статьи пребываю в изумлении и сильной радости»): «Я послала А. С. мою статью “Фантастический реализм” в журнале “Декоративное искусство”, № 3, 1967. Заглавие этой статьи, опубликованной в цензурированном советском журнале, поразило Синявского, потому
