Какая презренная смерть! Как уличный зевака попадает под машину, так и я сам довел себя до положения раба с петлей на шее. Винить некого… Сам, сам… Я не мог скрежетать зубами и биться головой о камни. Связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, я мог только сидеть неподвижно, уронив голову на грудь, и проливать невидимые слезы.
Объятия, раскрытые Дерюге… Торопливый бег к Тэллюа… Улыбка небу перед входом в шатер, упрямое «завтра у меня дела»… Теперь я шел назад по пути ошибок. Дальше… дальше… Наконец предстала в воображении напудренная дама с гигантским бюстом… Боже мой. Боже мой… Где они, эти коробки и коробочки, чистенькие, прочные и нарядные: с подтяжками, кальсонами, запонками и прочими свидетелями благополучной и безопасной жизни! Дайте мой холодильник, чтобы я мог опуститься перед ним на колени и покаянной головой припасть к его белому эмалированному брюху! Но безжалостная память уводила меня все дальше вглубь прошлого, пока во мраке ночи перед моими глазами не встал образ вертящейся перед зеркалом расфранченной фигуры. Рождение героя! Я протяжно замычал от нестерпимой боли, сгорая от стыда и горечи. Что привело меня к такому позорному концу?! И тогда в мертвом свете холодной луны на маленькой площадке перед шелковым шатром Тэллюа выстраиваются передо мной давно знакомые тени.
Проливной дождь когда-то много лет назад загнал нас, веселую ватагу молодежи, в один музей. Непочтительно громко разговаривая и смеясь, мы бродили по залам, вызывая возмущенные взгляды седовласых сторожей. Наконец, наше внимание привлекли стоящие в углу пестро раскрашенные бревна с вырезанными фигурками. Странные человечки как бы сидели другу друга на шее, образуя высокий столб. На табличке сообщалось, что это — тотемы с каких-то тихоокеанских островов. Они изображают собой добрых и злых духов, живущих в душах каждого человека. Мы молча разглядывали человечков, которые молча строили нам в ответ рожи. Дождь утих, мы двинулись дальше, и больше я никогда не видел в наших душах причудливое сборище таящихся кривляк. Но я их не забыл.
«Я тоже ношу в себе курьезных уродцев, и они по-разному и в разной степени руководят мною. Вон тот, на самом верху, — изможденный фанатик, яростно кричащий немым ртом слова повелений и запретов, а этот — брат Савонарола: он представляет собой то лучшее, что заложено во мне — упрямый идеализм, веру в людей и потребность в деятельном добре. Проповедник уселся на шее у толстяка — это тоже я, лысый чиновник в золотых очках: педант, осторожный счетовод, трезвый практик, неутомимый труженик, моя воля, трудоспособность и умение. И он оседлал чью-то шею. Дальше к низу виднеются человечки, давно и хорошо мне знакомые, — сильные и убогие, прекрасные и мерзкие. Они все вместе являются моими творцами — это они по своему усмотрению дергают нити моего выступления на подмостках кукольного театра жизни, это их черты видят сквозь меня мои знакомые и друзья. А комическую фигурку в самом низу я узнаю тоже: это не умеющий стрелять офицер в пышных эполетах и аксельбантах, с пестрым плюмажем и звонкими шпорами — я видел его недавно у лазурного моря на параде опереточной армии из двадцати человек. Он тоже живет во мне как олицетворение слабости и ничтожества».
Так я думал тогда в музее, стоя перед пестрыми человечками, этим странным зеркалом, дробившим изображение моей души на составные ее части; так и потом всегда думал я. Теперь в синеве хоггарской ночи эти дробные частички моего «я» выстроились предо мною — поникшие, пристыженные и растерянные.
Я гневно закричал им в лицо:
— Ну, чего молчите? Отвечайте: кто из вас привел меня сюда?
Фигурки робко переглянулись, но чиновник в золотых очках уверенно шагнул вперед и рассудительно доложил:
— Ответ станет вам ясен из расположения фигур: если вы, господин ван Эгмонт, существо с головой фантаста и с ногами опереточного пошляка, то, надо полагать, во всем виноваты вот они, — счетовод указал пальцем на розовые рейтузы офицера. — Они приглянулись вам в зеркале парижского универмага, и за них вы завтра отдадите свою жизнь!
Я замер. Это был приговор в тысячу раз более тяжелый, чем решение Дерюги: ибо что значит пуля в спину по сравнению с сознанием собственного ничтожества?
Огромная луна медленно поднималась над каменным безумием Хоггара. Зубья скал и бездонные провалы, острые вершины, рвущие звездное небо и тесные ущелья, наполненные до краев тусклой мглой, — всё это нагромождение голого мертвого камня с жуткой четкостью рисовалось в лунном сиянии.
Сказочный чертог Голубой Смерти, в котором я, поставленный на колени и придавленный безнадежностью, ожидал своего конца. Не думая, я повторял себе: «Луна всходит над Хоггаром… все равно… меня уже нет…». Но я был еще здесь, потому что зубы стучали от холода, нестерпимо ныли связанные ноги, и безумно хотелось пить. И все же физические страдания не занимали меня, они и не доходили до переутомленного и затемненного сознания: измученное тело становилось чужим, оно отмирало. Подавленный и потрясенный дух изнемогал — сознание то угасало, то вновь прояснялось, как в догорающей свече колебание пламени. Напрягая последние силы, я говорил себе: «Прежде чем меня раздавит каблук Дерюги, нужно самому покончить с собой. К чему ждать последнего унижения? Извиваясь по земле как червяк, я успею подползти к краю пропасти прежде, чем выбегут слуги на призыв белого скакуна…» В тоске я обвел глазами голубую пустоту ночи. Итак — смерть!
Ни звука. Голова кружилась. И вдруг мне показалось, что из толпы неясных призраков опять отделился один и голосом ясным и твердым мне бросил: «Нет!»
Я бессильно закрыл глаза и увидел стройную фигуру, небрежно покрытую черным плащом. Рука в черной перчатке крепко взяла меня за плечо. Когда молодой человек наклонился ко мне, его прекрасное и порочное лицо улыбалось:
— Ты спрашивал: кто привел тебя сюда? Отвечаю: я!
Это были мессэр Пьетро и Бенвенуто — они тоже были частицей моего «я».
В истории человечества бывают эпохи грозового рассвета, когда мучительно и радостно рождается Новое. В эти бурные и страшные годы рушатся тесные рамки обязательного уклада жизни, она становится опасной и прекрасной, а человек — лишь огонек на ветру… Привычные запреты теряют власть, свобода раскрывает широкие дороги и в хорошее, и в дурное, а сознание эфемерности бытия придает неизъяснимую сладость всем радостям жизни. Вот тогда беспокойный человеческий дух расправляет могучие крылья на миг, только на один миг, чтобы как можно выше подняться, жадно окинуть взором всё земное, упиться свободой и пасть.
