Эта особенность не покидала его ни в унылые годы тюрьмы, ни во время его жизни в Нью-Йорке. Он шел по трудной дороге жизни твердым шагом. Жизнь иногда пугала его, но никогда не была для него обузой. С первой минуты, как я увидел его, до последнего проведенного вместе часа она никогда не утрачивала интереса в его глазах.
— Сегодня вам предстоит испытать интересное и очень сильное ощущение, мой храбрый Эль, — сказал он. — И мне будет интересно наблюдать при этом за вами.
Это было в последний день 1907 года. Я несколько часов провел в комнате Портера в «Каледонии», выжидая, когда он кончит работать. Он писал быстро. Иногда, дописав страницу, он тут же комкал ее и бросал на пол, а иногда добрые полчаса просиживал неподвижный и сосредоточенный. Я устал ждать.
Наконец он покончил с рассказом.
— В мире еще найдется кое-что новое для вас, — пообещал он мне. — Впечатление будет такое сильное, что передним побледнеют все театральные ужасы ограбления поездов.
Мы вышли около полуночи. Он повел меня по переулкам и узким улицам, в которых я никогда еще не бывал. Старые пятиэтажные дома, ветхие и запущенные, наполняли воздух запахом затхлости и плесени. Мы, наконец, добрались до самого дна какой-то мрачной пропасти, находившейся, как мне сначала показалось, в самом центре города.
— Слушайте, — шепнул он, и через минуту свист, рев, гром колоколов, грохот и шипенье наполнили эту дыру до краев потрясающим гулом.
Я тронул Портера за плечо.
— Ради бога, Билл, что это такое?
— Это Нью-Йорк, дружище, поздравляет нас с Новым годом.
Эта мрачная пропасть среди домов (никто, кроме «странствующего калифа», не нашел бы ее) находилась где-то вблизи Гудзона.
Когда я пришел в себя после необычного концерта, Билл предложил спуститься к докам порта, и мы молча просидели там около часа. Это было мое последнее свидание с Портером.
Он сделался вдруг мрачным. Я должен был уехать через день или два. По какому-то непонятному побуждению, вызванному, быть может, меланхолией Билла, я начал просить его поехать со мной.
— Полковник, — ответил он, — я бы охотно поехал с вами на Запад и обошел еще раз все знакомые места. Когда мне удастся достаточно обеспечить тех, кто от меня зависит, я так и сделаю.
— О, вы ведь можете обеспечивать их и оттуда! Я сведу вас с местными старожилами. Вы наберете столько материала, что сможете продержаться десять лет только на западных рассказах.
Он молчал. Потом крепко сжал мою руку.
Знаете, Эль, у меня странное предчувствие, что это наша последняя встреча. — И тут же добавил совершенно другим тоном: — Кроме того, я еще не успел окончательно обратить Нью-Йорк.
— Обратить?
Я засмеялся, услышав это слово от Билла Портера: Я вспомнил, как он рассердился, когда я посоветовал ему употребить талант писателя на борьбу с несправедливостью, ложью и лицемерием.
— Так вы все-таки стали миссионером, Билл? Вы начинаете перевоспитывать наших магнатов своими рассказами?
— Нет. Это значило бы требовать чересчур много. Слепые меня никогда не поймут.
— Слепые?
— Конечно, не бедняки, полковник. Как мне хотелось бы дожить до той минуты, когда озлобленные руки разнесут весь этот сверкающий балаган и покажут этим слепым кротам, как выглядит настоящая жизнь!
И тут впервые я посмотрел на него по-другому. Рядом со мной сидел незнакомый Билл Портер. Кажется, он вышел наконец из узкого туннеля и посмотрел на мир с горной вершины.
— А что вы скажете, Билл, насчет утверждения Тэдди Рузвельта, что реформы, которые он пытается ввести в пользу нью-йоркских продавщиц, внушены ему вашими рассказами?
Билл засмеялся и махнул рукой.
— Министры и президенты, произнося подобные фразы, думают, что они делают большой комплимент литературе и себе. На самом деле они свидетельствуют только о своей чудовищной наивности и о полном незнании своего народа».
Они распрощались, когда уже рассветало. Билл подошел к фонарю у пакгауза и вынул из внутреннего кармана фотографию.
— Возьмите, полковник, — сказал он. — Это — Маргарэт. Ради нашей дружбы, прошу вас: если со мною что-нибудь случится…
Эль молча спрятал фотографию в свой бумажник. Билл уже уходил, когда Дженнингс нагнал его снова.
— Послушайте, Портер, насчет этой Луизы Шотт… Вы можете больше не волноваться. Она больше никогда не придет к вам.
— Что вы с ней сделали? Скажите откровенно, Эль. Вы ее…
— О нет. Во всяком случае, это неважно. Вы можете спокойно писать, Билл. Об остальном не беспокойтесь.
В 1909 году вышло сразу три сборника рассказов.
Теперь у Вильяма было все, чего он желал когда-то. Удачный брак. Литературный успех. Иногда даже «лишние» деньги.
Его угнетал только страшный темп работы, который он не мог ослабить из-за договоров с Мэнси и Гилменом Холлом.
И все тяжелее давалось приспособление к требованиям редакций. Его выводило из себя однообразие, бесило то, что писать приходилось все в том же, полюбившемся публике духе. Лишь изредка он мог позволить себе роскошь написать новеллу с плохим концом. Издатели принимали только «хэппи эндс» в его рассказах и не особенно жаловали социальную сатиру.
Он признавался Бобу Дэвису:
Все мы без исключения должны притворяться, лгать и лицемерить — и не время от времени, а каждый день и чуть ли не каждый час нашей жизни. Если бы мы забастовали и решили жить по-новому, то наша социальная машина разорвалась бы от небывалого напряжения и к концу первого дня совершенно развалилась бы. Так же как необходимо нам выходить одетыми на улицу из уважения к ближнему, мы должны врать и притворяться, как бы это ни претило нашему духу.
Фантазия, — говорил он в другой раз, — чудесный дар, посланный нам самим господом богом для того, чтобы хоть когда-нибудь сказать людям правду.
И он писал свои вещи, вкладывая в них все больше блестящей выдумки, но все это было не то. Хотелось чего-то большего и лучшего.
Он сделал еще одну попытку порвать с Мэнси, но издатель снова повысил его гонорар, теперь до пятисот долларов за рассказ.
— Мне сделали очередную инъекцию для поддержания духа, — грустно усмехнулся Билл. — А как хочется написать настоящую, большую, хорошую вещь, чтобы люди читали ее и думали. Хотя бы немножко думали о мире, в котором они родятся, живут и умирают.
Он покачал головой и скомкал письмо. А через день он извинился перед издателем за необдуманный шаг.
Пролетел сентябрь. Ветер завалил небо над Нью-Йорком серыми тучами. Зачастили дожди. Здоровье Билла вдруг резко ухудшилось. Напряжение, с которым он работал последние девять лет, годы скитаний, расшатанные нервы — все это начало сторицей брать свою дань. Врачи посоветовали ему на время покинуть Нью-Йорк.
